Роза (пер. Ганзен) - Кнут Гамсун

Ночью я опять всталъ съ постели и совершилъ свою постоянную мало полезную прогулку къ пристани. Въ комнатѣ Розы горѣлъ ночникъ, вѣрно, ради малютки. Все было тихо. — Спокойной ночи! — сказалъ я. — Дай Богъ, чтобы она послала за мною завтра.

Но и завтра она не послала за мной. Увидавъ, что Гартвигсенъ прошелъ въ лавку, я тоже зашелъ туда. Можетъ быть, онъ что-нибудь передастъ мнѣ отъ нея, думалъ я. Гартвигсенъ-же возобновилъ вчерашній разговоръ и обронилъ еще нѣсколько загадочныхъ намековъ насчетъ того, что онъ затѣвалъ на дняхъ. Я и спросилъ его:

— Дома у васъ, вѣрно, все благополучно?

— Спасибо! — отвѣтилъ онъ. — Но вы все еще не видали ребенка; отчего-же не зайдете? И супруга моя толкуетъ объ этомъ.

Тогда я пошелъ къ Розѣ. — Я иду только взглянуть на ребенка, — говорилъ я себѣ самому. Визитъ и вышелъ недолгимъ, увы, весьма недолгимъ, и я обрѣлъ, наконецъ, полную увѣренность.

Роза была здорова и весела; ни слѣда меланхоліи. Она сказала, что ума не приложитъ, гдѣ я пропадалъ все это время. Или я ребенка боялся? — Пойдемте-ка, я заодно покажу вамъ малютку,

Я пошелъ за нею наверхъ. Тамъ была и старуха работница и Марта. Онѣ хотѣли выйти, но Роза сказала:- Нѣтъ, нѣтъ, сидите; намъ только взглянуть на принца.

Принцъ спалъ. И чѣмъ онъ былъ не принцъ? Крупный, красивый, въ бѣломъ чепчикѣ… Онъ лежалъ и шевелилъ во снѣ пальчиками. Роза не сводила съ него глазъ, слегка склонивъ голову на бокъ. Я сказалъ нѣсколько подходящихъ къ случаю словъ и на минутку взялъ ручонку ребенка въ свою.

Затѣмъ мы опять спустились внизъ.

— Да, вы теперь, вѣрно, счастливы? — сказалъ я.

— Да, теперь я счастлива.

Словно тѣнь пробѣжала у меня въ душѣ; не изъ зависти, а съ досады на такое безоблачное счастье. Правда, я желалъ ей всякаго счастья, по мнѣ хотѣлось-бы также видѣть въ ней нѣкоторое сочувствіе къ другимъ. Или нѣтъ, — пожалуй, все-таки, это счастье ея такъ уязвило меня!

— Вѣрно, успѣли побывать въ Торпельвикенѣ съ тѣхъ поръ, какъ мы съ вами не видались? — спросила она и улыбнулась.

— Нѣтъ, — отрѣзалъ я.

Увидавъ, что я обидѣлся, она сразу стала серьезной и хотѣла какъ-нибудь загладить дѣло.

— А я хотѣла было спросить, какъ поживаютъ мои старики. Ну, да, вѣрно, ничего себѣ. А теперь отцу скоро придется крестить принца.

— Какъ-же вы его назовете? — заставилъ я себя спросить.

— Еще не рѣшено, — отвѣтила она. — Мужъ мой хочетъ назвать его Фердинандомъ въ честь Макка; но я еще не знаю.

Я замѣтилъ, что она сказала: «мужъ мой»; прежде она всегда называла его Бенони. Да, прежде она больше считала своимъ мужемъ Аренцена. А во мнѣ что при этомъ заговорило: зависть или злоба? Мнѣ захотѣлось напомнить ей о катастрофѣ, и я сказалъ:

— Теперь ужъ вамъ, по правдѣ, нечего больше бояться лопаря Гильберта.

— Нѣтъ, — сказала она, покачавъ головой. — Я объ немъ и не думаю больше.

— Незачѣмъ вамъ сокрушаться и насчетъ несчастья… катастрофы, — прибавилъ я.

— Катастрофы?.. Ахъ, да. Нѣтъ, и думать не хочу. Все это какъ будто уже давнымъ-давно случилось, много лѣтъ тому назадъ.

— Есть, однако, чѣмъ вспомнить его, — сказалъ я.

— Не знаю, — отвѣтила она, — все это ушло отъ меня такъ далеко. Да, съ этимъ покончено. Вы вѣдь сами слышали весь нашъ разговоръ. И я могу только радоваться, что всему этому конецъ. Правда, конецъ вышелъ очень печальный, но… Теперь мнѣ остается только заботиться о себѣ и о своихъ, какъ должно.

И только! — подумалъ я. Ну, а я-то, куда мнѣ дѣваться? Я какъ будто весь сжался въ комокъ, а всѣ мысли мои только и вились около этого человѣка, который сидѣлъ тутъ предо мною. Почему я не всталъ и не ушелъ? Какое-то отчаяніе держало меня въ полномъ оцѣпенѣніи. Я, какъ сквозь сонъ, слышалъ, что сказалъ что-то, а Роза переспросила:- Что? — увы, во мнѣ уже не оставалось и тѣни ѣдкой и бодрящей гордости; душевное убожество было моимъ удѣломъ, а я превратилъ его въ свое занятіе, въ доходную статью; я уподобился Іенсу Папашѣ, выпрашивавшему кости.

— Я долго стоялъ тамъ, на дорогѣ, ночью, и видѣлъ у васъ въ окнѣ огонекъ, — сказалъ я.

Неужто и это не поможетъ? Хоть скажи мнѣ спасибо, улыбнись сквозь слезы!

У Розы легла морщинка на переносицѣ.

— Вѣрно, вы зажгли огонь для ребенка; онъ безпокоится по ночамъ? — продолжалъ я.

— О, нѣтъ, — съ живостью отозвалась она на это. — Его только надо покормить, и онъ опять крѣпко спитъ.

Теперь я могъ-бы встать. Такъ сдѣлалъ-бы Мункенъ Вендтъ, такъ сдѣлалъ-бы Николай Аренценъ.

— Да, да, да! — сказалъ я и вздохнулъ, оглядывая потолокъ и стѣны, чтобы казаться равнодушнымъ.

— Право не знаю, что предпринять весною; отправиться, что-ли, съ Мункеномъ Вендтомъ…

— Такъ вы не останетесь въ Сирилундѣ? — спросила она.

— Не знаю. Лучше всего, пожалуй, было-бы лежать на двадцатисаженной глубинѣ.

— Ну, полно-же вамъ такъ отчаиваться! — сказала Роза ласково-участливо. — Бѣдняжка вы! Трудно вамъ теперь. — Вдругъ я увидѣлъ, что она прислушивается къ шагамъ наверху. — Кажется, принцъ проснулся, — сказала она и встала.

Тутъ, наконецъ, и я всталъ и протянулъ ей руку.

— Если встрѣтите моего мужа, скажите ему, чтобы онъ не забылъ, о чемъ я просила его, — сказала мнѣ Роза въ сѣняхъ.

А мнѣ было такъ горько; я самъ себя не помнилъ и отвѣтилъ:

— Если только не забуду. Постараюсь.

— Ну-ну, — сказала Роза кротко и пошла на верхъ.

Идя домой, я далъ себѣ слово никогда больше не переступать порога Розы, кромѣ, какъ передъ самою разлукой, на прощанье. Я встрѣтилъ Гартвигсена и передалъ ему просьбу Розы.

— Само собой, я не позабылъ, зачѣмъ пошелъ, — сказалъ Гартвигсенъ. — Супруга моя вотъ уже сколько разъ просила меня разсчитаться съ Маккомъ по моему счету въ лавкѣ и прочее, чтобы мы знали, что у насъ есть. Это она вѣрно разсудила. Теперь у насъ ребенокъ; приходится думать не о себѣ только. Ну, вотъ я и разсчитался за все до послѣдней ниточки. Суммы вышли такія, что всякій другой на стулъ-бы свалился безъ языка. Да, смѣю сказать!

Итакъ, Гартвигсенъ, повидимому, собирался взяться за умъ. Вѣроятно, Роза помогла ему рѣшиться на это и будетъ впредь направлять его, руководясь своимъ свѣтлымъ и добрымъ разумомъ. Я потомъ узналъ отъ Стена Приказчика, что у Гартвигсена былъ ужасающій личный счетъ по лавкѣ и складамъ; но теперь онъ разсчитался окончательно. Можно было только хвалить готовность Гартвигсена приходить на помощь въ нуждѣ всѣмъ и каждому, но вѣдь нельзя-же было ему вѣчно продолжать свое: запишите на В. Гартвича!

Онъ былъ ребенокъ. Вотъ онъ стоялъ теперь предо мной, послѣ своего крупнаго разсчета, и у него одно было на умѣ: дать понять мнѣ, чужому, постороннему человѣку — какая онъ сила.

— Однимъ словомъ, — повторилъ онъ, — всякій другой свалился-бы съ ногъ, а я, небось, устою. Дѣлать нечего. — И онъ принялся намекать на то, что затѣвалъ на дняхъ. — Такое устрою, что уму помраченіе. И дешево тутъ не отдѣлаешься! — добавилъ Гартвигсенъ, кивнулъ мнѣ и, посмѣиваясь, пошелъ своей дорогой.

XXVIII

Подошла Пасха; съ Лофотенъ пришло на побывку домой нѣсколько лодокъ. Рыбаки привезли свѣжей рыбы; уловъ былъ въ этомъ году обильный, и всѣ съ надеждой смотрѣли на будущее.

Сегодня 16 апрѣля, ровно годъ, какъ я пришелъ сюда. Весь день просидѣлъ я въ своей комнатѣ, много думалъ и вспоминалъ свое прошлое. Когда показалось полуденное солнце, мнѣ захотѣлось начать новую картину, написать видъ, который открывался изъ моего окна: на переднемъ планѣ поля, потомъ часть мельницы и за нею кряжъ; все въ снѣгу и залитое солнцемъ. Вотъ и будетъ чѣмъ заняться на Пасхѣ, когда время потянется ужъ черезчуръ медленно. Но только глазамъ достанется.

Дѣвочки уже заранѣе принялись выпрашивать у матери желтый шелковый платокъ, чтобы посмотрѣть въ пасхальное утро, какъ солнышко будетъ играть отъ радости, что Христосъ воскресъ. Въ Финляндіи солнышко играло. И дѣвочки обѣщали мнѣ придти съ платкомъ, чтобы и я посмотрѣлъ. Премилыя онѣ были; и никогда мы не ссорились, исключая одного раза лѣтомъ, когда онѣ испортили цвѣты, которые я нарвалъ для одного человѣка. Потомъ я разсудилъ, что, пожалуй, и къ лучшему, что цвѣты были испорчены и не годились для подарка, — Богъ вѣсть! А съ тѣхъ поръ мы всегда были друзьями. По осени дѣвочки повадились было покидать меня; предпочитая ходить съ Іенсомъ Папашей, но скоро опять вернулись ко мнѣ, и зимой я часто катался съ ними на санкахъ и на лыжахъ. Онѣ также частенько забѣгали въ мою комнату и всегда предварительно стучали въ дверь; если-же рѣдкій разъ забывали, то сейчасъ-же опять выбѣгали и продѣлывали это. Я отъ нихъ не видѣлъ ничего, кромѣ радости. И я съ своей стороны старался отплатить имъ, чѣмъ могъ; онѣ постоянно приходили не въ урочные часы слушать мои сказки, и я не отказывалъ имъ, только выпрашивалъ себѣ отсрочку, если бывалъ занятъ писаніемъ картины.