Волчья ягода (СИ) - Юрай Наталья

— Не далась?

— Неа. — замотала я головой, уплетая невероятно вкусную сметану.

— То-то же, — Моревна сложила руки на столе и неотрывно следила за каждым моим движением.

Её синие очи, до головокружения похожие на глаза Волче — вот что значит родная кровь! — высасывали, лишали воли.

— Видела я Кощея, — нужно было выяснять у ведуньи всё до конца, — воды просил. Так и будет, увижу его?

Встав с лавки, Марья провела пальцем по краешку стола, раздумывая:

— Не всё, что видится, сбывается. Глядишь бывалоче — ночь блазнится, а глаза открываешь — ясный день.

— Ты мне говорила, что до Мстислава не доеду, а я доехала. Это просто не сбылось, да? Почему? А как сделать, чтобы не сбылось? Или чтобы сбылось?

— Живи покуда у меня, — Моревна прибивала взглядом к месту, — научу всему, что ведаю.

— Зачем?

— Так пращурами велено, — загадочно ответила Моревна.

— А если не захочу?

— А ежели я тебе полонника своего не открою?

Я пожала плечами:

— Ладно, если нужно пожить, значит, поживу.

Но богатырка обошла стол и села рядом, взяв мою ладонь в руки.

— Все вкруг по Кощееву следу бродят, то я ведаю. Вот и Иван выпытывает, вызнаёт. Престол себе хочет, шапку княжью.

— И ты ему расскажешь?

— Нет ему веры. — горько усмехнулась Марья. — Блудливый пёс завсегда со двора смотрит.

— Погоди, как это блудливый? А зачем ты тогда того, поддалась ему? — кажется, я начинала понимать, отчего ведунья хочет держать меня при себе: ей отчаянно нужна была наперсница, подружка-единомышленница, которой поплакаться не зазорно.

— По сердцу он мне, люб — мочи нет. Коли в поддавки надоть, так и поддамся. Соскучусь — выгоню. Горе слезами вытечет, уж такая бабья доля.

— Если любишь, то, может поможешь? Ну, княжью шапку там, престол добыть, а? — осторожно спросила я. — А Кощея можно опять скрутить. Один раз же у тебя получилось.

— Курице не летать, псу не княжить, — отрезала Моревна и провела пальцем по середине моей ладони. — Не разумеешь ты силы кощеевой, девонька. Тьма чёрная светлым солнцем покажется, коли он в силу войдёт. Скольких он живота лишил, сирот по земле множил, народу погноил в застенках подземных немеряно-несчитано. Вот и ты об себе думаешь…

— А ты? Ты не хочешь попросить у него для себя чего-нибудь?

— Нешто у меня недостаток в чём? — глухо ответила Марья. — В силе я, во здравии, молода, красна, мужем тешена. А Ивана спроважу, так есть у меня заменники на примете. Батюшка позлобствует, да и приголубит, дай только срок. Не стану я человечью кровь на свою выгоду обменивать. Гнить Кощею на цепях.

Перспектива выпросить у пленника богатырки переход в свой мир становилась все туманнее. Я отупело смотрела, как собеседница водит пальцем.

— Братец мой люб ли тебе?

Тему она меняет мастерски.

— Люб. Но я ведь и не знаю его совсем, а вдруг мы характерами не сойдемся? Ну, знаешь, разные интересы, хобби... Короче, с лица нравится, а что внутри, еще не знаю. — я заворожённо смотрела на свою руку — на коже ладони, там, где прошелся ноготок ведуньи, появлялась красная линия.

— От твоей кровушки, по синей водице, от синей водицы к мураве-траве, — зашептала богатырка, выписывая новый узор, — от муравы-травы к вороньему глазу. С вороньего глаза слеза стечёт, на былую дорогу возвернёт.

Нежное свечение, такое же, как и у Колючкина, стало пробиваться сквозь кожу, будто внутри у меня находился источник этого света. Силуэт был банален — трёхпалый листок на тонком черенке. Я не задала вопроса, а Марья ничего не объяснила. Накрыла мою ладонь своей, запечатала.

— Ступай за мной, горницу твою укажу.

— Горницу?

Замедлив шаг, ведунья повела плечом:

— Уйдёшь али останешься?

Хороший вопрос. Мстиславов терем, конечно, удобен, и пироги его кухарка печёт улётные, но то, что открылось во мне, требовало понимания, развития и умения. Марья могла научить многому, да и Кощей, что способен перемещаться между мирами, всё равно являлся целью номер один.

— Останусь.

— Не боись, — хищно сверкнула глазами Моревна, — приковывать не стану! А коли словечко пустишь, где да как Марья-богатырка бывает, со свету сживу.

Мы прошли по земляному коридору, что вёл вверх, метров пятьдесят, пока глаза мои, привыкшие уже было к одиноком факелу, что несла Марья, не ослепли от утреннего света нарождающегося морозного дня.

Перед нами, вышедшими на поверхность земли, а не в избу Лешака, как я поначалу думала, высился прекрасный расписной терем с замысловатым коньком на крыше и обширным двором с хозяйственными постройками, по которому уже сновала прислуга обоих полов.

— Ничего себе!

Марья не ответила на моё восклицание, а пошла вперёд. Люди не удивлялись тому, что их хозяйка шествует мимо в сарафане и тонкой блузке. Только кланялись и снова бежали по делам.

Просторная светёлка с большим пристенным ларём понравилась мне сразу. Слюдяное окошко смотрело, по моим прикидкам, на юг, под ним широкая короткая лавка; небольшой стол с парой непривычных современному человеку стульев, располагался по центру. Кровать, заваленная перинами и подушками, стояла слева у стены.

— Поживай, девица, добром привечаем! — богатырка слега поклонилась, красивые серьги с жемчугом тяжело колыхнулись. — Дивись да не кичись, смотри да не упускай.

Она несла какую-то белиберду, но странным образом набор непонятных слов убаюкивал внимание и подозрительность. И вообще хотелось спать — сытое и пережившее собственное спасение тело требовало отдыха.

— Почивать ложись! — приказала Моревна и, уже открывая дверь, остановилась, вспомив важное: — В тереме Иван с зятьями гостюют. — хотела что-то добавить, но не стала.

Я подошла к впечатляющей кровати и, повернувшись спиной, рухнула вниз так, что ноги, спружинив от перины, подскочили вверх. Спать!

— Горазда ты бока давить, девица! — Золик-человек сидел рядом и внимательно рассматривал меня. — Лицо у тебя писанное будто.

— Ты чего здесь делаешь?

— Скуку разгоняю. Княжич до обеда глаз не раскроет, ввечеру медовухи выел бочонок. Злой был что пес.

— Эмм, мне бы себя в порядок привести, умыться там, делишки всякие, ну ты понимаешь... При тебе как-то стыдно.

— Видывал я тебя, красавица, и неумытую и нечёсанную, — восточный принц легко вскочил на ноги и отошел к окну, — птицей всякого насмотрелся.

Я огляделась и обнаружила медный таз и глиняный кувшин.

— И всё же не пойму, как так получилось, что ты стал человеком, а? Волче же тебя птенцом нашел и сам выкормил. Не от людской же еды у тебя руки выросли? — спросила я, умываясь ледяной водой.

Но Ворон Воронович хранил молчание, уперев ладони в верхние углы оконной рамы. Сейчас, с приподнятыми лопатками и напряженной спиной, он очень напоминал птицу перед полётом. Что мучило этого красивого парня?

— Ладно, не хочешь говорить, так тому и быть.

Золик обернулся, и блеск в его чёрных очах был похож на еле сдерживаемую злость. Или отчаяние?

В самой большой комнате терема бы накрыт стол, который по количеству яств мог бы переплюнуть какой-нибудь средней руки банкет. Во главе, как и полагается мужу, сидел Иван. По обе стороны зятья — Сокол и Орёл.

— А вроде как женщинам за общий стол нельзя, нет? — тронула я Золика за руку.

— У Марьи свои порядки, — ободряюще улыбнулся ворон, и чуть подтолкнул меня вперёд, — с того конца садись.

Явилась и Моревна в своём удивительном сарафане и расшитом затейливой вышивкой головном уборе. Никто не ел, все ждали сигнала от хозяина, а Иван, явно наслаждающийся властью, медлил, при этом бросая частые взгляды в мою сторону.

Они сидели друг напротив друга — муж и жена, и мне казалось, что между ними зреет противостояние, природа которого стала понятной после беседы с ведуньей-богатыркой. Марья, хоть и хорохорилась, любила мужа и, наверное, как многие женщины, мечтала стать полной дурой, чтобы не видеть примет низменных желаний, черного нутра, нечестности в поведении такого близкого к сердцу человека. Должно быть, осознание неверного выбора мучило её, но требования тела пока звучали громче шепота предчувствий.