Я нашла его в Интернете - Хамуталь Бар-Йосеф

Прозвучали три мелодичных дин-дона, и свет постепенно угас. Установилась тишина. Сотни людей сидели, погруженные в себя. Моим соседом оказался высокий юноша со светлой шевелюрой. Он беседовал вполголоса по-немецки с пожилой дамой. У меня сложилось впечатление, что он хорошо разбирается в музыке, возможно, благодаря тому, что он говорил, не отнимая кончиков пальцев ото лба. Другой рукой он время от времени приглаживал волнистые волосы.

На сцену вышел дирижер, поприветствовал публику и вкратце изложил тему первого произведения. Нам предстояло прослушать балетную сюиту «Чудесный мандарин» Белы Бартока. Послышалось легкое откашливание инструментов, и музыка полилась. Мощная, горестная и головокружительная. Сюита захватывала и разрасталась ввысь с ужасающей мелодической энергией. Злобная борьба между безжалостными потусторонними силами и людьми.

Второго произведения, на этот раз Баха, я почти не слышал и не запомнил, потому что сюита Бартока была потрясающей, после нее я уже не воспринимал ничего.

Когда звуки стихли, мне показалось, что я снова слышу приглушенный шелест дождя. Был объявлен перерыв. Мы вышли из зала в вестибюль. Я чувствовал, что не в состоянии оставаться в одиночестве и не отходил от Яира. Яэль поклялась с лукавой улыбкой, что я выгляжу так, словно родился здесь. Я представил себя в коричневых кордовых брюках и свитере со скандинавскими снежинками среди этих дорогих вечерних платьев и костюмов; тяжелое, пропитанное дождем пальто перекинуто через руку. Внешность, весьма подходящая для того, кто целые дни проводит в этих царственных чертогах! Но почему, в самом деле, мне не дано быть одним из этих людей? Моя врожденная польская вежливость могла бы спасти все.

В чреве этого храма я видел достаток, утонченность и изнеженность: дымок от первосортного табака, небольшие изящно оформленные сэндвичи, элитные напитки в изящных рюмках. Люди с увлечением беседовали о политике, безопасности, искусстве. Постоянные посетители этого места были привычны к такому времяпрепровождению и, вероятно, даже не представляли, что может быть иначе. Для меня же все это было в диковинку — неожиданно и прекрасно.

Мы вернулись в зал. Адажиетто из Пятой симфонии до-диез минор Густава Малера. Музыка порхает и трепещет, звуки поглощаются тьмой. Затем исполнили «Белого павлина» Чарльза Гриффеса, творчество которого, согласно словам дирижера, находилось под влиянием Клода Дебюсси. На бис нас угостили «Императорским вальсом» Иоганна Штрауса.

Музыканты покинули сцену, и многочисленная публика направилась к выходу. Волшебство улетучилось. Я поднимался по ступеням, пробуждаясь от дивного сна. В продолжение вечера я не говорил с Яэль, поскольку лицо Тирцы заслоняло ее от меня. Мы оказались у дверей, ведущих наружу, запах дождя проникал в здание, прохлада похлопывала по нашим лицам. Яэль улыбнулась одной из своих подбадривающих улыбок и спросила: «Понравилось?» Я оказался не в силах ответить. Волна жара окатила меня. Я склонил голову.

Распрощались с Тирцей. На огромной пустой площади оставались считаные фигуры. Яэль объявила, что ей хочется мороженого, и направилась к киоску. Я попытался опередить ее, но она сказала: «Адам, даже мой муж не указывает мне, что я должна делать». На самом деле мы все были голодны, и я купил каждому по хрустящему овальному бублику — бей ге ле. Яэль запротестовала, но я сказал: «Яэль, даже моя мама не указывает мне, что я должен делать…»

Яир был весел. Они решили проводить меня до автобусной остановки. Мы втроем шагали под дождем, отблески фонарей вспыхивали на тротуарах и горели пурпурным огнем. Здания большого города выглядели задумчивыми и погруженными в себя. Туманный вечер пенился и переливался во мне, как темный напиток. Яир напевал мелодию «Императорского вальса» и пританцовывал между деревьями на бульваре. Яэль была воздушней, чем обычно, я опасался, что еще немного, и она упорхнет в небеса. Издали доносилось ворчание автобусов.

И тут произошло нечто весьма банальное: я влюбился в нее.

О сосновый простор, грохот на волноломе,

мерная смена света, колокольный прибой.

Сумерки загустевают в твоих глазах, мое чудо,

раковина земная, — все земли поют тобой[43].

Когда домой я из винного погребка вернулся,

утихомирило очарование радости ночи бурление моей крови.

Мгновенно замерло мое сердце, как покинутая сцена,

на которой погасли огни.

Дух мой преодолел тьму и замер меж звезд, и я видел:

вот мы забавляемся без страха в безмолвном дворе

храма нашего царства[44].

Мы постояли на остановке. Все время, пока не подъехал автобус, Яир и Яэль толковали о мороженом. Я поднялся в автобус и помахал им рукой через оконное стекло. И долго еще оглядывался назад.

Всю дорогу я был необычайно возбужден. Что-то новое проникло мне в душу и теперь чрезвычайно смущало. Поверх смятения проступило и новое ощущение: я не владею своими мыслями и, в сущности, не понимаю, где нахожусь. Приподнятое настроение не отступало. Автобус — усталый потрепанный старичок. Пальцы мои дрожали на железном поручне. Звуки, цвета, запахи били, как африканские барабаны: утрата пути, утрата пути! Печальный дождь стучал по стеклам, я ощущал на языке горечь его струй.

Путь от автобусной остановки до своего дома я пробежал задыхаясь. Здесь меня ожидала обычная сцена пренебрежения и слез. После великолепия Дворца культуры я попал в свинарник, обитатели которого временно покинули его, чтобы принять участие в демонстрации перед зданием правительства с требованием улучшения условий проживания. Я встал под душ и, как куль с песком, рухнул в сон.

Следующее утро, 16 декабря 1977 года, запомнилось тем, что я был кем-то вроде второго прибывшего в Америку после Христофора Колумба. Сила пережитого накануне сказалась на всем. День был ясный и холодный, я поспешил вернуться к работе у своего газетного стенда. Подходили покупатели. Укутанный в пальто, я расположился против входа в здание «Реканати». Мысли мои путались после тяжелого глубокого сна минувшей ночи. Покончив с газетами, я направился к киоску, где сидела Яэль. Едва увидев ее, я как будто погрузился в былое, не во вчерашний вечер, а в далекое прошлое. Все, что было во мне, потянулось к ней — ее лицу, ее волосам, ее глазам.

Занятия в университете продолжались, но кто был способен понять, чем отличалась система организации греческой фаланги от македонской или римской? Все, чего я желал, так это находиться возле киоска, возле моей Яэль. Стрелка моего сердца дрожала, как игла компаса вблизи Северного полюса. Смутность сознания заняла место упорядоченного мышления. Я был отброшен в какое-то новое состояние.

Попросил разрешения объясниться с ней; она, конечно, согласилась, но из-за загруженности работой