Мой любимый враг - Елена Алексеевна Шолохова

Это и само по себе мучило невыносимо, но когда мать с ней вот так разговаривала – Женька начинала чувствовать себя попросту ущербной.

Мать всегда была красивой, яркой, раскрепощенной, сексуальной. С самого детства она рассказывала дочери про своих бесчисленных поклонников. Не было ни одного мужика, говорила мать, который бы сумел перед ней устоять.

Женька всегда мечтала быть, как мать, а внешне походила на отца – миленькая, да. Но не было в ней той роковой притягательной силы, как в матери. И это было обидно до невозможности.

– Ну что ты? Запомни моя дорогая, ни один мужик не стоит наших слез.

– Ему другая нравится. Он с ней теперь… – Женька все-таки всхлипнула, но тут же устыдилась, поймав мелькнувшее разочарование во взгляде матери.

– И ты сразу лапки кверху? Я же тебе рассказывала, что, когда мы познакомились с твоим отцом, он обирался жениться на другой. Такая любовь была неземная, – мать снова рассмеялась. – На руках ее носил. И что? Через три месяца он действительно женился, но… на мне. Нет такой соперницы, у которой невозможно было бы увести мужика.

– А я их и так… ну, разлучила. Но он на меня все равно не смотрит.

– Молодец, что разлучила. Кто она, кстати?

– Таня Ларионова, – помрачнела Женька.

– Ларионова? Твоя Танька? Ого! – мать вдруг развеселилась. – Я всегда знала, что эта маленькая нищенка своего не упустит. Палец ей в рот не клади. Но все же она сучка. Увы, Женёк, лучшие подруги часто оказываются подлыми сучками. Такова жизнь…

– Ненавижу её… прямо трясет всю.

– Так отомсти ей, не держи в себе этот негатив. Сделай в два раза больнее, чем она тебе. И вот увидишь – сразу полегчает.

– А я уже! Я ее со всем классом поссорила. С ней теперь никто не разговаривает, – не без гордости сообщила Женька. Рассказывать матери про розыгрыш не стала. Та наверняка скажет, что это детский сад и глупости.

– Правильно! Узнаю свою дочь. Я бы ее вообще уничтожила.

– Как это? – не поняла Женька.

– Смотрела «Великолепный век»? Вот как надо расправляться с соперницами.

– Отравила бы, что ли?

Мать уже заметно опьянела, и Женька не понимала, всерьез она или шутит.

– Была у меня, ещё в институте, тоже такая же подруженция. Святошу из себя изображала, а сама – ни рожи ни кожи. Одна польза от нее, что курсачи мне писала, конспекты всякие... Она заучкой была жуткой. А я встречалась с парнем. Шикарным. При деньгах. Букеты мне носил в институт. Подарками заваливал. И эта скромница вдруг написала ему письмо. Моему парню! Представляешь! Письмо, полное любви и страсти. Я перехватила. Ну и устроила ей армагеддец. Чтоб не повадно было в следующий раз. Так она ходила потом и вздрагивала. А на мужиков даже взглянуть боялась.

– Что ты сделала? – затаив дыханье, спросила Женька.

– Все волосы у сучки повыдергивала. И пообещала, что вообще изуродую, если вдруг она снова позарится на моё.

– Нет, мне это не пойдет. Ларионова сама кому хочешь волосы выдернет. Да и Слава. Он не мой же. Я просто...

– Ну, терпи тогда, – фыркнула мать небрежно, – и не жалуйся.

Женька поникла. Снова возникло гадкое ощущение неполноценности. Мать плеснула вина в бокал.

– Не хочешь? Разрешаю.

Женька покачала головой.

– Ну как хочешь. А вообще, запомни, моя дорогая, спустишь кому-то раз, другой – и всю жизнь будешь терпилой. И будут о тебя ноги вытирать. Не хочешь? Тогда не позволяй! И никому ничего не прощай. А на Славу своего смотри поменьше. Пусть думает, что он тебе больше неинтересен. А еще лучше – что тебе нравится другой. Чем меньше мужика мы любим, тем больше нравимся ему. Факт.

Утром Женька шла в школу и думала: мама права. Решено: с этого дня она в упор не замечает Славку. А, может, даже переключится на кого-то другого, не всерьез, конечно. Для вида. И даже начала в уме перебирать кандидатов. Но потом, в гардеробной, случайно услышала, как ненавистная Ларионова – никуда от нее не скрыться – договаривалась с новеньким из 11 «А» о свидании.

Это было настолько несправедливо, что Женька в тот момент даже про Гольца забыла.

Проклятая Ларионова предала ее, растоптала сердце, и всё втихаря, за спиной, а теперь преспокойно взялась за другого. Женька страдает, а она радуется жизни, Женька изнемогает от боли, а она на свидания собирается…

Негодуя, она влетела в класс. И едва дошла до своего места, как к ней прицепилась Филимонова, с которой они давно на ножах. Пристала вдруг с дурацкими скринами. Нашла время! Ясно, что её Ларионова и подговорила, зная про то, что они не ладят.

Но что хуже всего, остальные вдруг поддержали наезд Филимоновой. Одна Лида Бусыгина пыталась что-то сказать в ее защиту, но никто не слушал эту дурочку. И не слышал – после того, как она по просьбе Женьки, два часа проторчала в дождь у парка Парижской коммуны, следя за Ларионовой, голос ее совсем осип.

***

Женька и понять не успела, как девчонки переметнулись на сторону проклятой Ларионовой.

Все вдруг резко перестали с ней разговаривать. На переменах ее сторонились, даже Баранова изобразила из себя слепо-глухо-немую, когда Женька у нее что-то спросила. А уж с Барановой они всегда дружили.

Зато к Ларионовой некоторые дуры подкатывали и подлизывались так, что Женьку чуть не стошнило. А в контакте она обнаружила себя в черном списке почти у всех одноклассниц, кто до сегодняшнего утра числился в «друзьях».

С расстройства Женька чуть телефон не разбила.

Но самое ужасное – Гольц… Он тоже как все. Поддержал бойкот, отвернулся от неё, хотя ему-то она прислала настоящие слова Ларионовой! Это обиднее всего. Больнее всего. Это несправедливо!

На переменах Женька клокотала, изливая полуживой Бусыгиной, как сильно ненавидит бывшую подругу.

– И вот представь, эта сучка всю жизнь мне разрушила, а