Уик-энд на берегу океана - Робер Мерль

– Э, черт! – крикнул Майа. – Не смейте качать головой!

И он сжал ладонями ее лицо.

– О, Жюльен! – умоляюще лепетала она, всхлипывая, – не оставляйте меня одну! Я не могу быть одна во всем доме. Теперь уже не могу быть одна.

– Почему одна? А где Антуанетта?

– Антуанетта? Она вчера ушла к нашим друзьям, это в двух километрах отсюда.

– А дедушка и бабушка?

– Они умерли.

Майа удивленно поднял брови.

– Вчера умерли?

– Нет, два года назад.

Он удивленно поглядел на Жанну.

– Да,– подтвердила она, – вчера я сказала, что они сидят в подвале, но это неправда. Мы так всем солдатам говорили, которые заходили в дом. Мы же не знали, какой вы, понятно?

– Значит, вы жили только вдвоем в этом доме? Совсем одни? И целых два года? А на что же вы жили?

– Мы хорошо устроились. Я работала на почте, а Антуанетта шила.

– Но почему же вы не ушли с Антуанеттой?

Жанна вскинула голову, и глаза ее блеснули.

– А как же дом? Дом-то наш собственный. И дом и вся обстановка. Если я уйду, его разграбят.

– Но это безумие! Здесь же все время бомбят!

– И Антуанетта то же самое говорит. Она и сбежала, потому что трусиха. А я решила не уходить. Если я уйду, после войны у нас ничего не будет. Мы очутимся на улице.

– Интересно, где вы очутитесь, если вас убьют?

– Нет, – сказала Жанна, – не убьют. Может, это и глупо, но мне почему-то кажется, если я уйду из дому, его разбомбят, а если я останусь, с ним ничего не случится в награду за мою храбрость.

– Да, – сказал Майа, – до войны я, бывало, думал так же.

Пронзительный свист прервал его слова. Машинально он опустился на пол на одно колено. Но тотчас же вскочил и взглянул на Жанну.

– Давайте спустимся в погреб, хорошо? – сказала она.

И тут же зажала уши ладонями, так оглушительно залаяли зенитки.

– Хорошо, – сказал Майа. И добавил с легкой улыбкой: – Будем надеяться, что и на этот раз вы будете вознаграждены.

Жанна спускалась по лестнице впереди него. Шла она так, словно чувствовала спиной взгляд Майа. Несколько раз она круто оборачивалась и улыбалась ему. Майа заметил, что на ней все та же разорванная кофточка. Погреб оказался маленьким, плохо освещенным, вдоль стен тянулись полки, забитые пустыми бутылками. А на протянутых через весь подвал веревках висели сплошными рядами колбасы.

– Ого, сколько колбасы! – удивленно крикнул Майа. – На всю жизнь хватит!

– Что? – крикнула Жанна.

– Колбасы много!

Колбасы не мешали невысокой Жанне, но ряды их приходились как раз на уровне лица Майа. Он должен был или сгибаться, или боком втискивать свою голову между колбасных рядов.

– А почему здесь столько пустых бутылок? – крикнул Майа.

Он видел, как ротик Жанны приоткрылся, но, хотя она была совсем рядом, слов ее не услышал. Огромная волна грохота нарастала с каждым мгновением. Жанна судорожно зажимала уши ладонями, но Майа уже знал, что все это зря, что грохот такой силы и помимо ушей все равно проникает в самое нутро человека. Он сразу, одним махом, входит в ваше тело, и нет способа избежать этого.

Майа никак не удавалось сосредоточить свою мысль на том, что сейчас непременно начнут падать бомбы. Он смотрел то на тесные ряды колбас, пляшущих вокруг его лица, то на пустые бутылки, сплошь заполнявшие полки подвала, то на Жанну, которая стояла в двух метрах впереди, отчаянно зажимая уши ладонями, все в той же разорванной на груди кофточке. Жанна оглянулась. Он понял, что она хочет ему улыбнуться, но не может. От попыток говорить она тоже отказалась.

Оглушительное нарастание грохота зениток перемежалось мгновениями затишья. Майа ждал, когда начнут рваться бомбы, но бомбы почему-то не падали. И на сей раз во время бомбежки Майа с тревогой старался угадать, какое предчувствие в нем заговорило. Предчувствие, что он будет убит, или, напротив, предчувствие, что выберется отсюда живым и невредимым. И, как всегда, он не мог понять, что именно он предчувствует. Вернее, он поймал себя на мысли: «Ну, теперь тебе конец», – и почти тут же: «Нет, все-таки уцелел». Он старался догадаться, что предпочтительнее думать. Возможно, если он подумает: «Ну, на сей раз тебе конец», – возможно, именно эта мысль даст ему какой-то шанс на спасение. И в таком случае лучше не думать о том, что уцелеешь. Или как раз думать? Возможно, когда думаешь, что тебя убьют, тебя действительно убивают, и наоборот? Дойдя до этого пункта своих логических построений, Майа, как и всякий раз, попытался пристыдить себя, обозвал себя дураком. Но он знал также, что это просто уловка с его стороны, театральный трюк, лишь бы одурить себя, и что все равно он будет сотни раз тревожно допытываться у себя с притворным равнодушием – что, мол, ты думаешь на самом деле и что «предпочтительнее» думать.

Когда разорвалась первая бомба, Майа почувствовал почти облегчение. В полумраке погреба он разглядел, как округлились и блеснули глаза Жанны. Они просили о чем-то, звали. Прошло несколько секунд. И на этот раз бомбы начали падать одна за другой. Жанна кинулась к Майа, словно подброшенная пружиной. И крепко обхватила его обеими руками.

Под ними сотрясалась земля. Все пустые бутылки в погребе начали подрагивать в своих ячейках, время от времени неуклюже подпрыгивая, будто стремясь покинуть свое убежище. И одновременно колбасы, висевшие вокруг Майа, пришли в движение и заплясали у его лица. Даже нагнуться он не мог, чтобы избежать их прикосновения, потому что Жанна обхватила его так крепко, что он очутился как бы в тисках. Он попытался было отклониться, но при каждом движении задевал колбасы, те наталкивались на соседние, и потом уже вся бечевка со своим грузом начинала раскачиваться. А кругом рвались бомбы. При каждом новом разрыве весь дом сотрясался еще сильнее. Еще выше подпрыгивали на полках пустые бутылки. Теперь уже плясало все – веревки с колбасами выделывали неловкие резкие движения, словно марионетки в руках кукольника. Майа снова попытался увернуться от их ударов и согнул было колени, но долго простоять в такой позе не смог, так как Жанна всей своей тяжестью повисла на нем. В конце концов он махнул рукой и так и остался стоять во весь рост среди разбушевавшихся колбас, и ему чудилось, будто голова его – огромный шар, окруженный пришедшими в движение кеглями. А бомбы все рвались. Сейчас домик вздрагивал уже непрерывно. Двум-трем бутылкам удалось-таки сорваться с полок на землю, а колбасы вокруг его головы закружились еще быстрее, словно в какой-то лихорадочной пляске.

Теперь над ними беспрерывно раздавался сначала свист входящего в пике бомбардировщика, потом более отчетливый свист падающей бомбы и под конец, уже совсем рядом, неотвратимый грохот разбушевавшегося металла, так словно к платформе метро подходит поезд, но этот грохот шел сверху, пробегал перпендикулярно земле с мучительно знакомым свистом пневматических тормозов и воздуха при остановке вагона. Сам разрыв казался уже пустяком. Слышать его было почти облегчением. Значит, все уже позади, Майа снова ждал разрыва и в отчаянии напрягался всем телом.

Он нагнул голову и увидел, как сотрясаются от рыданий плечи Жанны. Она лихорадочно жалась к нему бедрами, животом, судорожно вздрагивая, как будто хотела проникнуть в его тело, как в укрытие. Вокруг головы Майа по-прежнему плясали колбасы, взлетая во всех направлениях с неуклюжей упругостью. Время от времени они легонько ударяли его по лицу, а иногда толкали его сзади в затылок – словно в шутку. В какую бы сторону он теперь ни обернулся, в полумраке погреба он видел только колбасы: красные, раздутые, нелепые. Целую армию колбас, словно чудом державшихся в воздухе, прыгающих, безмолвно подскакивающих во всех направлениях с какой-то тяжеловесной грацией. Иногда бутылка, сорвавшись с полки, падала на пол с легким стуком, описывала вокруг собственной оси два-три пируэта и застывала так, какая-то растерянная, с глупо разинутой пастью. Вскоре вокруг них собралось с полдюжины бутылок. Майа почувствовал, что где-то в глубине его души зреет неудержимое желание громко расхохотаться.

Жанна подняла к нему голову и открыла рот. Но он не расслышал ее слов. Несколько раз она раскрывала и закрывала рот, как рыба в аквариуме. Он нагнулся и заорал ей в ухо:

– Не слышу!

Она нагнула голову и снова спрятала личико на груди Майа. Так они стояли вдвоем в сыром полумраке погреба, нелепо обхватив друг друга, – она в разорванной кофточке, вокруг его головы тяжеловесно плясали колбасы, словно толстяки, которые задумали вдруг подражать «герлс», а кругом подпрыгивали дюжины пустых бутылок среди оглушающего нескончаемого грохота, будто наступило светопреставление.

И тут Майа охватило желание. Он почувствовал, как оно возникло, как постепенно овладело им целиком. В висках стучало, и он тоже изо всех сил прижал к себе Жанну. Глаза застилал туман. Все вдруг кругом расплылось, смешалось. Было только это юное тело, которое он жадно прижимал к себе, был только этот сокрушительный, подступавший со всех сторон грохот, и время от времени мягкие короткие шлепки колбас по лицу или по затылку. И бутылки, которые одна за другой выпрыгивали из своих ячеек. Он прижимал к груди Жанну, как будто хотел вобрать ее всю без остатка, заключить в себе и растворить в себе ее тело. Какая-то лихорадочная сила подхлестывала его, и он тоже начал дрожать и конвульсивно жаться к девушке, как будто тоже вот-вот пустится в пляс. Однако страх не проходил. Он был в нем, притаился в каком-то уголке тела… В самом его желании трепетал этот страх. Теперь легкие тычки сыпались на него со всех сторон, иногда он отшвыривал колбасы, словно бык, доведенный до бешенства бандерильями. Он остро желал Жанну, желал с маниакальным ожесточением, и в то же время ему было страшно. Страх по-прежнему гнездился в нем. Страх словно бы раскачивался на кончике нитки. И страх и желание. Он, Майа, тоже раскачивался на кончике нитки. Значит, вот она жизнь? Пустые бутылки, пляшущие колбасы. И он, Майа, на кончике нитки. И Жанна тоже на кончике нитки. И все женщины и все мужчины на всей земле в ожидании, когда их убьют. Вдруг Майа закинул голову и расхохотался. Но с губ его не сорвалось ни звука. Однако он хохотал и хохотал так сильно, что даже плечи тряслись, и если бы кто-нибудь увидел его сейчас, со спины, он решил бы, что Майа рыдает.