Уик-энд на берегу океана - Робер Мерль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, – плаксиво протянула она, – я отлично вижу, что вы меня не любите. Ничуть, даже капельку. И знаете, мне даже кажется, что вы на меня сердитесь. Не пойму за что, но сердитесь.
– Я сержусь? На вас?
– Да, вы на меня сердитесь и бросаете меня здесь совсем одну.
– Только от вас зависит не быть здесь одной, – устало сказал Майа. – Идите к Антуанетте.
– Ой, Жюльен, – сказала Жанна, – мне так страшно. А вы собираетесь уходить! Вы просто не хотите признаться, что сердитесь на меня.
– Да не сержусь я на вас! – крикнул Майа.
Столько раз их спор заходил в тупик, столько раз все начиналось с самого начала, что теперь Майа уже окончательно запутался. Он чувствовал себя взволнованным, смущенным, выходил из себя.
– Да, да, сердитесь! – сказала Жанна, ломая руки. – Сердитесь потому, что убили из-за меня двух человек.
– Нет, – сказал Майа. – У, черт! – неожиданно крикнул он, не сдержав налетевшего гнева. – Да замолчите же!
– Жюльен!…
– Нет! – крикнул Жюльен. – Я ухожу, слышите, ухожу!
Он шагнул к двери. И сразу же Жанна очутилась возле него, обвила руками его шею, прижалась к нему всем телом. Она покрывала короткими быстрыми поцелуями все его лицо. Он видел совсем близко ее розовые, свежие, неловкие губы, тыкавшиеся в его лицо с щенячьей неуклюжестью.
– Жюльен!
– Оставьте меня!
– Нет, – сказала она, и голос ее дрогнул, – нет. Я ведь вас люблю! Люблю вас!
Он попытался вырваться из ее объятий, но она держала его с неестественной силой. И продолжала покрывать его лицо беглыми поцелуями. Она жалась к нему всем телом, вцеплялась в него изо всех сил.
– Жюльен, – вдруг глухо шепнула она, – Жюльен, возьми меня!
Они боролись, чуть не сталкиваясь головами. Жанна сплела руки вокруг его шеи и прижимала к себе с неженской силой. Он яростно рвался из ее рук и, должно быть, причинил ей боль. Но она упорно продолжала осыпать его лицо поцелуями. На своих губах он чувствовал ее горячее дыхание.
– Сейчас же, Жюльен, сейчас же, сейчас!…
– Грязная сучка, – прошипел он сквозь стиснутые губы, – на все готова, лишь бы сохранить свой дом!
– Нет, Жюльен, нет, не из-за дома, я тебя люблю.
– Оставь меня! – яростно крикнул он.
Жанна искала его губы. На своем лице он ощущал прикосновение ее горячего влажного рта. Тело ее крепко прижималось к его телу. Он чувствовал, что она дрожит с головы до ног. Он поносил ее, чуть не касаясь губами ее губ, но она не слушала, она все сильнее жалась к нему. И вдруг в висках у него застучало.
– Шлюха! – пробормотал он злым голосом, – Если тебе этого надо было, так пусть бы они и сделали свое дело.
Объятия Жанны сразу разжались. Она отстранилась от Майа. Она молчала. Только глядела на него, и он не мог вынести ее взгляда.
– Ну, – сказал он, – надеюсь, спектакль окончен!
– Убирайтесь!
– Значит, великой любви пришел конец? – спросил он развязным до вульгарности тоном.
– Да. Убирайтесь!
– Я и ухожу.
Но сам не пошевелился. Пристальный взгляд Жанны буквально жег его. Он не мог уйти, не потушив этого взгляда.
– Шлюха! – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Значит, тебя те двое возбудили? И возбудило также, что я их убил?
– Убирайтесь!
Но было уже слишком поздно. Не мог же он уйти под этим взглядом. Не мог унести его с собой, боялся что он, будет преследовать его всю жизнь.
– Значит, ты этого сама хочешь? – глухо спросил он. – Сама хотела, а?
«Ну и подлец же я», – подумал он с какой-то даже радостью. Вдруг Жанна сделала шаг вперед и со всего размаха влепила ему пощечину. Он застыл на месте, чувствуя только, как горит щека. И внезапно у него стало легко на душе, небывало легко.
– Ага, дерешься? – сказал он тихим угрожающим голосом. – Теперь уже драться начала, а?
Она быстро отступила. И вдруг в нем словно сработал какой-то механизм. Грузно ступая, он двинулся к Жанне. И при каждом шаге он чувствовал, как давит ее эта надвигающаяся тяжесть. Словно в свете молнии ему вспомнилось, как сам он испытал точно такое же чувство, когда совсем недавно великан шел на него. Но теперь он сам был этой махиной. Он еще пальцем ее не тронул, но уже чувствовал, что всей своей тяжестью давит на нее.
Глаза Жанны округлились, и она открыла было рот, чтобы крикнуть. Не отрывая взгляда от приближавшегося к ней зверского лица, она отступала шаг за шагом, пока наконец не уперлась спиной в стенку,
– Хочешь? – повторял Майа. – Хочешь? Хочешь?
Слова эти он произносил каким-то отсутствующим глухим голосом, произносил механически. Он положил обе руки на плечи Жанны и посмотрел на собственные руки с внезапным удивлением. Эти руки сами без участия его воли срывали последние обрывки кофточки, клочок за клочком с каким-то маниакальным упорством. И, однако, это делали его собственные руки. Большие, загорелые, жилистые. Его собственные руки. И он смотрел, как они рвали и мяли куски материи, и не узнавал их. Теперь Жанна стояла перед ним обнаженная по пояс.
– Жюльен!
Она извивалась, стараясь вырваться из этих рук. А он держал ее за плечи и глядел на ее худенькое тело.
– Пустите меня!
Прямо ей в лицо он вдруг прорычал что-то нечленораздельное. И голос его отдался во всем существе Жанны, как удар грома. Она вся оцепенела, будто под действием злых чар. Он схватил ее в свои объятия, нагнулся и впился зубами в ее грудь; она приглушенно вскрикнула и попыталась вырваться. Он почувствовал, как ногти Жанны разодрали ему всю щеку.
Он и сам не понимал, что несет ее на постель. Глаза застилало пеленой, и все вокруг стало туманным, расплывчатым. Где-то снизу голос твердил: «Нет, нет, нет!» Какой-то далекий, слабый голос, похожий на голос ребенка, заблудившегося в темной пещере. Он чувствовал теперь, как уже все его лицо горит от царапин. Не глядя он перехватил на лету обе ее руки, зажал их в своей руке. Она была под ним, хрупкая, слабая, трепещущая. А он с наслаждением ощутил на ней свою собственную тяжесть.
Воскресенье. После полудня
Явился! – сказал Пьерсон… – А мы думали, тебя уже нет! Александр совсем себе печенку испортил!
– А где он?
– Пошел за водой, надо посуду помыть.
Он улыбнулся.
– И, конечно, крыл тебя на все корки, потому что была твоя очередь.
Майа уселся на свое обычное место у правого переднего колеса их фургона.
Пьерсон сидел напротив, прислонившись к ограде санатория, и набивал свою трубочку. Набивал ее методически, неторопливыми аккуратными движениями. Майа вскинул глаза и посмотрел с каким-то смутным удивлением на Пьерсона, на его руки, набивающие трубочку. Будто вдруг перестал узнавать Пьерсона. «Пьерсон, – шепнул он про себя, – ведь это аббат Пьерсон, твой дружок Пьерсон, ты же сам отлично знаешь!» Они прожили бок о бок восемь месяцев, а сейчас он смотрел на него так, будто никогда и не видел. Смотрел, как тот сидит спокойно и уминает пальцем в трубочке табак: их аббатик, в военной форме, спокойно сидит и ждет, когда его возьмут в плен, и, возможно, завтра его уже не будет в живых. «Пьерсон», – повторил он про себя. И снова с удивлением посмотрел на него. В эту минуту Пьерсон поднял голову и улыбнулся Майа своей пьерсоновской улыбкой. А когда он заговорит, то заговорит своим пьерсоновским голосом. И скажет то, что обычно говорит он, Пьерсон. И это он, их Пьерсон, сидит напротив, у ограды санатория, и такими знакомыми движениями пальцев набивает трубочку, уминает в чашечке волокна табака, чтобы и крошки не просыпалось. А Майа его не узнает. «Но это же Пьерсон, – твердил он себе, – это наш старик Пьерсон, ты же прекрасно знаешь! И он набивает трубочку, как и всегда!» Но глядел на него Майа с удивлением, словно с трудом пробуждаясь ото сна.
– Что с тобой? – сказал с улыбкой Пьерсон.
– Ничего.
– А вид у тебя странный. Кстати, что это у тебя с физиономией? Вроде бы следы ногтей.
– Нет, это ничего.
Майа провел ладонью по лицу.
– А где остальные?
– Верно, ты и не знаешь, – сказал Пьерсон. – Есть хочешь?
– Александр оставил тебе твою порцию. Не беспокойся, тебя не обойдут.
Пьерсон поднялся, открыл дверцу фургона и торжественно вручил Майа его порцию.
– Цыпленок! Ну, что скажешь? Как это тебе понравится? Цыпленок! Понимаешь, цыпленок. Это же роскошь! Цыпленок для будущих военнопленных!
– Дьери?
– Ну, а кто же еще? Кстати, знаешь, он от нас уходит.
– А-а!
– Решил все-таки попытать счастья, переодеться в штатское и спрятаться где-нибудь на ферме, когда придут фрицы.
– А когда уходит?
– Уже ушел. Только что попрощался с нами. А цыпленок, – с улыбкой добавил Пьерсон, – это его прощальный подарок. Дьери очень жалел, что тебя нет.
