Hermanas - Тургрим Эгген

Позже в тот же день, сидя с чашкой кофе у парка Марти, я предложил Миранде поехать на Плая-Хирон. Я никогда там не был.

— Да, почему бы и нет? — сказала она. — Я тоже хочу посмотреть.

В целях экономии мы решили поехать на юго-запад автостопом. Из Сьенфуэгоса мы легко добрались до окраины деревни Ягуарамас, но оттуда начиналась дорога через Сапатские болота, по которой редко ходили машины, и поэтому поймать попутку было совсем не просто.

Мы довольно долго простояли в Ягуарамасе, банановом городишке с железнодорожной станцией, чем его достопримечательности и исчерпывались, но дождались наконец старого крестьянина на ржавом грузовике, подобравшего нас. В кабине хватило места для троих. Когда мы сказали, что собираемся посетить пляж и музей, крестьянин захотел поделиться своими собственными впечатлениями от интервенции. Он услышал грохот в первое утро, и тут же прибежал его младший сын и рассказал, что видел, как приземляются парашютисты. Интересно ли нам узнать, что он сделал? Разумеется, ответили мы. Ну что же, первым делом он снял со стены портрет Фиделя Кастро и спрятал его. Чтобы быть, так сказать, на правильной стороне.

Сначала мы проехали банановые плантации Ягуарамаса и Оркитаса, а потом потянулись болотистые низины. Это был монотонный район, где прямая как стрела дорога шла между болотными растениями и больными деревьями, а в воздухе стоял запах гниения. Почва здесь слишком сырая и бедная, чтобы выращивать бананы или сахарный тростник, и вследствие этого Сапатский треугольник был самым отсталым районом Кубы. До революции единственной возможностью заработать деньги здесь было жжение угля. Люди жили как в XVIII веке. Голодали. Свирепствовала малярия, болота кишели крокодилами. На самом деле у крестьянина, который вез нас, и у его соседей имелось достаточно оснований для того, чтобы повесить портрет Фиделя на стену. Уже в 1961 году были построены дороги и школы, а на прекрасных пляжах возводились туристические комплексы. Во время кампании по борьбе с безграмотностью в том же году в Сапатском районе работало около двухсот учителей из Гаваны.

Плая-Хирон посещает не так много любопытных, рассказывал старик, но каждый день кто-нибудь да приезжает. Иногда привозят школьников. Этого достаточно для развития скромной туристической индустрии: простых кафе и сувенирных магазинчиков, ну и гостиницы на пляже. (Ирония судьбы: сегодня это отель класса «все включено» для иностранцев.) И ни в коем случае не забудьте искупаться, сказал он.

Старик высадил нас перед музеем Хирона, первой остановкой на моем пути к заливу Свиней. Я думал, что потом мы махнем на Плая-Ларга, где погиб мой отец и где воздвигнут монумент в память о ста пятидесяти шести мучениках. Мне говорили, что отдельными памятными знаками отмечены места гибели некоторых из них. Это уже было чересчур, но таков культ героев залива Свиней. Только по милости министерства образования детей освободили от зазубривания всех ста пятидесяти шести имен. Такие невероятные национальные чувства проецировались на эту полоску пляжа, что действительность просто была не в состоянии оправдать всех ожиданий.

Я показал Миранде имя Алехандро на памятной колонне перед музеем. Рядом с ней находятся американский танк М41 «Уокер Бульдог» и истребитель «Морская ярость» кубинских воздушных сил, а также якорь транспортного корабля «Хьюстон», затонувшего после попадания снарядов кубинской авиации и артиллерии.

В музее, низком бетонном здании, было пусто и жарко, как в печке. Никто никогда так не маялся бездельем, как женщина, продававшая сюда билеты. Несмотря на то что мы, скорее всего, были единственными посетителями в тот день, она даже не взглянула на нас. Она не сразу согласилась сделать нам студенческую скидку, потому что только у Миранды был с собой студенческий билет. В музее царил полумрак, потому что электричество было отключено. По той же причине нам не удалось посмотреть двадцатиминутный документальный фильм, который обычно демонстрировали посетителям, что включалось в стоимость входного билета. Миранде музей показался скучным.

— Это просто выставка оружия, — сказала она.

В стеклянных витринах лежали пулеметы, ружья, пистолеты и кортики — оружие, принадлежавшее американским интервентам. Я не был знатоком оружия.

— Тссс, иди сюда, посмотри! — окликнула меня Миранда и указала на одну из витрин.

Я подошел посмотреть, что там было: столовые приборы. Нож, ложка и вилка, найденные в солдатском вещмешке или брошенные, когда трапеза была прервана самым жестоким образом?

— Зачем они здесь? — спросила она. — Чтобы шокировать нас тем, что предатели пользовались ножом и вилкой, в то время как наши солдаты жрали руками?

— Понятия не имею, — сказал я.

— Все это оставляет отвратительное послевкусие, — сказала Миранда. — Ты знал, что Фидель бросил более пятидесяти тысяч солдат, танков и самолетов против полутора тысяч человек, высадившихся на берег? Они были лишены снабжения, не рассчитывали ни на подкрепление, ни на поддержку с воздуха. У них не было ни единого шанса.

— Не говори так громко, — предостерег я. — У них и права никакого не было. К тому же их и не перебили. Они сдались, и с ними обошлись гуманно.

— Не знаю, насколько это было гуманно. Их показывали по телевидению, их унижали и заставляли признаваться в преступлениях. Не думаю, что так должно обращаться с военнопленными.

— Они не были военнопленными! — возмутился я. — Они были группой бандитов и саботажников, высадившихся на берег в рамках секретной операции ЦРУ по свержению кубинского правительства. Это нельзя назвать войной.

— Война — это когда мужчины в форме стреляют друг в друга. Что ж тут сложного? Ну хорошо, мы не будем сейчас это обсуждать. Я понимаю твое возмущение и негодование. Мне жаль.

— Да все нормально. Вон там висят портреты. Пойдем поищем моего отца?

Ряды портретов, находившиеся над длинной витриной с фрагментами обмундирования и личными вещами героев Хирона, смотрелись бы лучше при электрическом освещении. Скорее всего, все сто пятьдесят шесть портретов были написаны одним художником по фотографиям в паспортах, конфирмационным снимкам или по еще более плохим источникам. Только некоторые из них казались портретами живых людей. У всех были преувеличенно белые белки глаз, пялившихся на нас в полумраке. Я не мог отыскать Алехандро.

— Портреты не очень похожи. Можешь помочь мне найти его, Миранда?

Мы тихо ходили от картины к картине.

— Вот он, — сказала Миранда.

Я встал перед портретом, расположенным в верхнем ряду ближе к центру экспозиции. На нем был изображен симпатичный молодой человек со смуглой кожей и черными волнистыми волосами. В отличие от большинства своих соратников, он улыбался. Белки глаз и зубы светились. Он выглядел гораздо более живым, чем многие другие. Но это был не мой отец.

— Это не он. Совершенно не похож. Мой отец был светлокожим, и у него был более резко очерченный нос. Не помню, чтобы я когда-нибудь видел его с усами.

— Но здесь же написано, — сказала Миранда.

На медной табличке под портретом мы прочитали: Алехандро Эскалера, 25, Баямо, лейтенант, 223-й учебный батальон, пал на Плая-Ларга.

— Это ошибка, — сказал я. — Он не из Баямо. И возраст не тот. Моему отцу было тридцать два или тридцать три, когда он погиб. Не думал, что можно допустить столько неточностей.

— А разве твоя мать никогда не была здесь? — спросила Миранда.

— Конечно, когда я был маленьким, до того как мы переехали в Гавану. Она ездила на экскурсию с работы. Она и рассказала мне, что его имя написано на памятнике, а здесь висит портрет. Еще она говорила, что в заливе Свиней смотреть особо не на что. Что не стоило и ехать. Кажется, она была права.

— Рауль, — сказала Миранда.

— Да?

— Ты ведь понимаешь, что здесь что-то не так? Музейные экспозиции не врут. Так просто не бывает.

— Что ты имеешь в виду? Разумеется, они допустили глупую ошибку. И даже несколько, как выясняется.

— Но, Рауль… если твоя мама была здесь и видела, что это портрет другого человека, что сведения не соответствуют действительности… почему она не разобралась? Почему не заставила их внести изменения? Они бы сделали. Хирон — важное место.

— У них были сложные отношения, — сказал я. — У нее остались не слишком хорошие воспоминания об отце. Ведь он ее бросил.

— Это я понимаю. Ты рассказывал. Но это не тот человек. Ты же сам говоришь. Это — единственное место, куда она могла прийти, чтобы испытать гордость за него, а она успокаивается, заметив, что на стене висит портрет другого человека? Знаешь что, я в это просто-напросто не верю.

— Не знаю, чему ты веришь. Я просто хочу уйти.

— Как можно почуять ложь? — спросила Миранда. — Помнишь, я тебя об этом уже спрашивала?