Hermanas - Тургрим Эгген

Диктатор использует поэтов вместо ковриков у двери. Прошло немало времени, прежде чем я осознал, что тот Марти, которого я научился любить, не был попугаем Фиделя. И еще больше времени прошло, прежде чем я понял, что тот Марти, которого я научился любить, — тот, который говорил о свободе, достоинстве, справедливости и ненависти к тирании, — мог бы обратиться и к моему отцу и воспламенить его сердце. Я не исключал этого. Когда зеркало разбилось и ты не узнаешь в нем собственного лица, ничего исключать нельзя. Даже того, что те, кого нас учили ненавидеть, — предатели, классовые враги, контрреволюционеры, бесхребетные gusanos из «Бригады 2506» — высадились на берег в своей зеленой форме в апреле 1961-го с самыми известными словами Марти на устах: Yo soy un hombre sincero / De donde crece la palma[40].

Я должен был поговорить с мамой. Но пока не понимал, как мне все это ей преподнести, и не осмеливался.

Когда мы вернулись в Гавану, нам с Мирандой было негде жить. Даже если бы доктор Эррера позволил — а он четко сказал, что не позволит, — Миранда и Хуана не смогли бы находиться под одной крышей. Должно пройти время, прежде чем зарубцуются раны. А квартира, в которой обитали мы с мамой, была слишком маленькой. Три человека не могли там спать, не говоря уже о том, чтобы иметь какую-то личную жизнь.

Нам на выручку пришла подруга Миранды. В ее квартире в доме Лопеса Серрано была свободная комната. Этот дом в центре Ведадо когда-то был фешенебельным.

Подругу Миранды звали Хулия Вальдес, они учились вместе. Ее семья жила в Ведадо со времени el triunfo. Отец Хулии был ремесленником и держал ушки на макушке, поэтому в хаосе зимы и весны 1959 года им удалось захватить одну из великолепных квартир, которую только что покинула семья адвоката. Обычная история. В то время привратница могла внезапно стать хозяйкой роскошной квартиры с террасой на крыше, а прачка со своими ключами — за ночь превратиться в обеспеченную особу. В квартире семьи Вальдесов была гостевая комната, которую нам разрешили снять при условии, что мы не останемся надолго. Это было совершенно законно и в порядке вещей. Точное значение слова «надолго» пока повисло в воздухе.

Здание, в которое мы въехали, было примечательным. Миранда его обожала, оно было похоже на готический замок или на фантастический дом из Готэм-сити. Сказочный, устремленный ввысь фасад с окнами-бойницами венчала квадратная башня. Если бы знак Бэтмена поздней ночью замерцал на стене этого здания, картина была бы полной. Дом Лопеса Серрано находится на углу 9-й улицы и авеню N в Ведадо. Он был построен в 1932 году как доходный в стиле ар-деко. Архитекторы Рикардо Мира и Мигель Росич черпали вдохновение, глядя на небоскребы Нью-Йорка, в особенности на Рокфеллер-центр, воздвигнутые в то же время. В доме было всего двенадцать этажей, но на протяжении нескольких лет он оставался самым высоким зданием на Кубе.

Великолепные наружные размеры, естественно, ничего не могли сказать о том, как жили мы с Мирандой. Наша фешенебельная жизнь в стиле ар-деко была простой и тесной. Мы поселились в комнате, в которой хватало места для большой кровати, платяного шкафа и маленького письменного стола. Работать одновременно двоим было невозможно. Самой большой роскошью и радостью была отдельная уборная ensuite[41] с ванной и всем, чем положено, где все работало. По крайней мере, в те дни, когда в водопроводных трубах было давление. В те недели, что мы с Мирандой прожили там, мы были чистыми. У нас был отдельный вход с черной лестницы, потому что первоначально эта комната предназначалась для служанки, что нас удивило. Значит, до освобождения у слуг были отдельные ванные комнаты? Спустя двадцать лет мало кто мог похвастаться этим.

Семья Хулии была гостеприимной и щедрой. После того как мы прожили у них несколько дней, нас пригласили к столу разделить трапезу. У Хулии был брат одиннадцати-двенадцати лет и сестра девятнадцати лет, и вместе с этой семьей из пяти человек жила бабушка Хулии со стороны отца. Это было худое, как жердь, немного неприятное существо, которое никогда не носило ничего, кроме желто-серой ночной рубашки. Имени ее мы так и не узнали, и я не удивился бы, если бы мне сказали, что она сама его не помнила. Старуха была совершенно глухой. Иногда, когда я не слышал ее шаркающих шагов, она меня пугала чуть ли не до потери сознания; невинная реплика вроде «Наверняка пойдет дождь» может произвести неожиданный эффект, если человек сидит в одиночестве и читает, а эти слова вдруг проорут ему в ухо голосом птицы-падальщика с размахом крыльев в восемь метров. Кроме прочего, старуха была не слишком любезной. Когда она однажды обозвала нас с Мирандой «трехпесовая шлюха и козел-фиделист, что живут здесь», отец Хулии пришел к нам и извинился за нее.

Его звали Кресенсио, и было заметно, что его умелые руки нашли себе применение в этой квартире. До тех пор, пока он мог достать инструменты и стройматериалы, он воевал с разрухой и упадком. Люди вроде него могли бы очень пригодиться Гаване. Но вместо этого государство полюбило «промышленные» методы, и ремесленники старой школы постепенно вымирали. Современным и эффективным ответом социализма на жилищную проблему стало строительство жилья из сборных конструкций. Кресенсио часто на это жаловался. Выражение «козел-фиделист» не было чуждым для его лексикона. По мнению Кресенсио, сборные конструкции были бы неплохим материалом, при условии если бы их кто-то производил. В действительности же их выпускалось ровно столько, чтобы регулярно проводить выставки образцово-показательных жилищ для рабочих семей. Эти выставки показывали приезжим иностранцам, чтобы те могли отрапортовать, каких успехов революционная Куба достигла в борьбе с нехваткой жилья. А в это время ремесленники умирали, и жилища людей приходили в упадок и становились просто опасными для жизни. Так произошло и с домом Лопеса Серрано, где прочные мощные орнаменты ар-деко в вестибюле и на лестницах казались руинами доисторической цивилизации, тонущими в смрадном запахе пищевых отходов и мочи, где шахта мертвого лифта была заколочена после того, как в нее провалились двое малышей.

Нам жилось хорошо. Но не проходило и дня без того или иного острожного напоминания о том, что мы живем здесь из милости. Надо было что-то придумать.

Я устроился на работу, которая мне нравилась и на которой постепенно у меня появилось много времени для творчества. Я работал в типографии, расположенной на втором этаже офисного здания на одной из улочек позади Капитолия в центре города. Официально я числился «типографским ассистентом», а на деле был «на все руки от скуки». Оборудование типографии состояло из двух простых, относительно современных офсетных станков, пользоваться которыми я научился быстро, и нехитрых приспособлений для резки бумаги и переплета. Как неквалифицированный рабочий, я, в принципе, не имел права заниматься ничем, кроме чистки машин, но эти ежедневные чистки открывали мне тайны офсетной печати, одну за другой. Они же привели к тому, что в мои ногти и ногтевые валики постепенно въелась типографская краска, потому что чистящего средства на основе керосина, которым я должен был мыть пальцы, этакой вонючей желтоватой тины, постоянно не хватало. Через какое-то время меня допустили до проявки печатных листов, мойки и подготовки печатных пластин, до наблюдения за станками во время их работы, до разрезания и переплета печатной продукции и так далее. Мне нравилось слушать звуки работающих офсетных станков, механическое меренге Гутенберга.

Мне поручали такую ответственную работу по той простой причине, что шеф, которого я, как и все, называл Чако, был алкоголиком. А кроме нас там больше никто не работал. Чако, мужчина с комплекцией пушечного ядра и лицом, словно вылепленным при большом сопротивлении воздуха, обычно не исчезал с рабочего места, даже когда был пьян. Он приходил почти к открытию типографии и уходил почти с закрытием, но уже к обеду так надирался, что оставлять его одного было рискованно. Он мог покалечиться. После обеда он поддерживал обширные связи с общественностью. Члены администрации, на которую мы работали, военные и штатские, обычно пользовались маленьким кабинетиком Чако как местом для отдыха. Они пили и рассказывали похабные анекдоты, а когда время близилось к трем часам, я начинал ждать окрика: «Поэт!». Этот окрик означал, что ассистенту пора бежать за бутылкой. Если компания пребывала в отличном настроении, они могли и меня пригласить пропустить стаканчик. Если с деньгами было плохо, то, случалось, они прикладывались к техническому спирту, которым мы чистили станки. Они утверждали, что его вполне можно пить с колой и соком лайма, но я так и не решился попробовать. Ближайшим другом Чако был спившийся майор, которого для простоты звали просто Майор, офицер-штабист, чей кабинет располагался этажом выше нас и у которого было крайне немного дел. Чако и Майор называли меня «Поэт!», но на самом деле их гораздо больше интересовала моя личная жизнь, и у меня создалось ощущение, что они жили ею так же, как и я. Все осложнилось после того, как однажды днем Миранда навестила меня на работе. Она произвела фурор среди старых похотливых мужиков. После этого вопросы полились нескончаемым потоком и стали совсем бестактными. Они хотели знать, что она кричит, берет ли в рот, нравится ли ей сзади… Они были совершенно беспощадны.