Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР (1928-1941) - Франсуа-Ксавье Нерар

Желание сохранить «чистоту» советского общества, исключив из него чужеродные элементы, лежит также в основе проходивших в начале 1930-х годов кампаний по составлению списков лишенных гражданских прав, т. н. «лишенцев»{462}. Население призывают участвовать в этой кампании: сообщать о социальном статусе тех, кого власть желает отстранить от гражданской жизни{463} Списки «лишенцев» составлялись согласно довольно точным критериям и ко всему прочему становились достоянием общественности. Использование «жалоб» для борьбы со скрытыми врагами, определение которых меняется в течение всего исследуемого нами периода, является константой. По-настоящему меняются только акценты: в 1937–1938 годах локусом борьбы, основным содержанием публичного дискурса становится единственная функция «сигналов» — выявление «врагов». После провозглашения на пленуме ЦК в феврале-марте 1937 года лозунга, призывающего к «ликвидации последствий саботажа», более «технический» дискурс начала тридцатых годов отходит на задний план. Недостатки в работе отныне связываются только с вредительством и саботажем. Особенная ценность сигналов как раз в том и состоит, как пишет «Правда» в июле

1937 года, что они позволяют «очистить все органы советского государства от вражеских и негодных элементов»{464}. Стержнем пропаганды этой эпохи становится «бдительность»: враги представлены как загнанные, почти побежденные, вынужденные скрываться, но в то же время ждущие подходящего момента, чтобы нанести стране роковой удар. «Сигнал», таким образом, призван защитить страну и не дать ей погибнуть, как погибли «Парижская Коммуна и Венгерская революция»{465}. После пленума Центрального Комитета в январе 1938 года — хотя злоупотребления подобной практикой подвергнуты осуждению[145] — сигналы все еще должны служить для того, чтобы «вскрывать врагов народа, обманным путем пробравшихся в ряды нашей партии, разоблачать их двурушническую тактику»{466}.

Таким образом, пропаганда базируется на двух основных положениях: (1) реформирование государства и (2) его защита. Первый тезис выступает на первый план в конце двадцатых годов, в то время как второй становится все более распространенным и в конце тридцатых занимает почти все общественное пространство. Теперь нам важно посмотреть, какой смысл за пределами пропагандистского дискурса придает этой системе власть. Внутренние рабочие документы уже описанных органов указывают несколько направлений поиска. Насколько этот дискурс, к которому нет столь свободного доступа, согласуется с публичным? Быть может, пропагандистские лозунги — лишь пыль в глаза, пускаемая, чтобы скрыть более глубокие соображения?

Для служебного пользования: контролировать общество

Крайне трудно определить истинные задачи власти. Источники редки: стенограммы рабочих совещаний далеко не всегда ведутся систематически и еще менее тщательно хранятся. Другие документы недоступны. Нет их или очень мало текстов или стенограмм выступлений на закрытых совещаниях, дискурс которых принципиально отличался бы от дискурса официальной пропаганды. Найти здесь изъян, слабину нелегко. Аргументы точно повторяют друг друга, и разные авторы регулярно пережевывают одни и те же мысли. Историк поэтому вынужден по крохам собирать разрозненные указания, крупицы, на вид совершенно незначительные. Тем не менее, не поддаваясь иллюзии разоблачения, от которой предостерегает Люк Болтански{467}, и не стремясь в обязательном порядке обнаружить скрытый смысл, мы полагаем возможным различить в действиях власти оттенки, которые порой позволяют увидеть систему в ином свете.

Наблюдать за всем

Репрессивная функция разоблачений декларируется открыто: пропаганда говорит о защите Советского Союза от врагов. Следовательно, речь идет об оружии, необходимом для травли тех, от кого стремится избавиться советское общество. Но является ли это единственным предназначением сигналов и доносов в сталинском Советском Союзе, каким он был в тридцатые годы? В декабре 1937 года во время кампании, предшествовавшей первым выборам в Верховный Совет СССР, В.М. Молотов получает от одного из своих избирателей удивительное письмо: в нем автор критикует речь председателя Совнаркома, где тот утверждает, что главный враг отныне находится «за пределами нашей страны». Корреспондент Молотова делает из этого предположение, что руководители Советского Союза стали жертвами «головокружения от успехов». Внутренний враг отнюдь не уничтожен, утверждает автор письма, наоборот, он лишь притаился и только и ждет момента, чтобы взять реванш. И в качестве примера сообщает, что один из его друзей живет у «врага народа». На этом письме есть надпись, сделанная рукой Молотова — старая русская пословица: «У страха глаза велики»{468}. Кроме того, на письме резолюция: «в архив!» Саркастическое замечание большевистского руководителя весьма красноречиво говорит о том, как он понимает доносительство. Прекрасно отдавая себе отчет в атмосфере страха, которая царит в СССР, травмированном широкомасштабными репрессиями, Молотов отлично видит и беспочвенность многих доносов. Важность фактов, о которых сообщается, их истинность здесь уже не так важны. Создается впечатление, что сигналы являются частью общей атмосферы, которая позволяет держать общество под контролем.

Корявость некоторых высказываний позволяет догадаться, какой еще интерес имеют доносы для руководителей. Так, в 1928 году у А. Криницкого можно прочитать, что критика также полезна, чтобы «укрепить единство этого рабочего класса». Криницкий рекомендует разоблачать «прорывы классового фронта» — всех тех, кто «нейтрален», кто проявляет «хвостистские колебания», даже среди коммунистов. Другими словами тех, кто недостаточно решительно перенимает новые формы информирования власти, предлагаемые ею же, а также и всех тех, кто критикует политику, провозглашенную Сталиным{469}. Речь идет не только о том, чтобы выявить оппозиционеров и, если возникнет необходимость, подавить их, но и о том, чтобы держать в рамках «болото» советского общества, заглушить все сомнения и колебания:

«…трудности нашего времени не только вызывают контратаку классовых, капиталистических врагов. Они вызывают шатание в рядах середняков и бедноты. Эти колебания проникают и в ряды рабочего класса, даже его партии…»{470}

Для многих большевистских руководителей доносительство в том виде, который оно приобретает, начиная с 1928 года, — это способ лучше контролировать общество — как с политической, так и с социальной точки зрения. В такой, приспособленной под определенные задачи, системе форма иногда значит больше, чем содержание: С. Ингулов открыто указывает на это в уже упомянутом выше тексте[146], где ставит перед самокритикой задачу заменить другие формы выражения недовольства, такие как забастовки и демонстрации. Письменная и опосредованная форма позволяет даже контролировать дискуссию и, следовательно, конкретные способы выражения несогласия, благодаря фильтру, которым являются описанные нами институты.

Следуя именно этой логике, Н. Антипов осуждает идею сбора подписей под коллективным письмом: это означало бы формирование общественного мнения. Хорошо видно, какую цель ставит перед собой власть, когда поощряет главным образом индивидуальную практику: речь идет о том, чтобы максимально фрагментировать проявления недовольства и контролировать его выражение. Письма, публикуемые в газетах, — всего лишь малая часть тех, что приходят в редакции, остальные никогда не покидают созданную для их обработки систему. Письма какого содержания сделать достоянием общественности, какова должна быть тональность статей — это решает власть. Когда стенгазеты, наименее контролируемое звено сети, позволяют себе слишком много вольностей, их систематически призывают к порядку, как мы видели это в марте 1931 года на заводе «Красное Сормово»[147]. Ковалева, отвечавшего за раздел «партийной жизни» и, следовательно, за публикацию статьи с которой началось дело «Красной газеты», о котором мы говорили, когда обсуждали вопрос о самокритике, увольняют по итогам весьма бурно проходившего собрания:

«Заседание вел Серго[148]. Ковалев рассказал мне как велось заседание, а именно: Крумин плел все вроде того, что Ковалев этот материал не показал редколлегии и т. д.; Молотов заявил, что партийный отдел “Правды” не проводит линии ЦК <…> Ковалев выступил со своими объяснениями, как было дело, Серго же не дал ему договорить до конца, стукнул “традиционно” по столу кулаком и стал кричать, что до каких пор в “Правде” будет продолжаться ковалевщина, что ЦКК не потерпит этого. На заседании редакционной коллегии Криницкий выступил с заявлением, что Ковалев зиновьевец и т. д., и т. п.»{471},[149]