Торговец тюльпанами - Оливье Блейс

Сегодня все было по-другому. Оттого ли, что он сидел за столом куда ближе, чем обычно, и его огромный нос предстал сотрапезникам во всем своем омерзительном величии, оттого ли, что он ел — само-то по себе занятие довольно заурядное, но когда при этом по лицу едока течет пот и изо рта воняет, впечатление создается не из приятных… в чем бы ни была причина, Петре гость показался совершенным уродом, и его тщательно продуманный наряд, по ее мнению, нисколько этого уродства не смягчал.

Наконец он насытился, знаком велел Фриде убрать его тарелку и положил локти на стол, не обращая внимания на лужу вина прямо под рукавом. Подбородок у регента был слегка запачкан супом, но он и не подумал его вытереть, а вместо того схватил кувшин и вылил себе в горло остаток вина, добавив брызг на лицо и одежду. «Что за дикарь?» — ужаснулась служанка, подхватив со стола пустой кувшин, а Петра, боясь, как бы затянувшееся молчание не подвигло гостя на новые бесчинства, решилась заговорить:

— Сударь, наверное, вас привело к нам какое-то дело? Какое же?

Паулюс, который за все время обеда ни разу не посмотрел на сестер Деруик, поднял глаза, и взгляд его, встретившись со взглядом Петры, прилип к нему, как присасывается к коже банка.

— Какое дело? Черт возьми! Да конечно же, ваше замужество!

Петре показалось, что слова эти прозвучали на чужом языке, и она попросила разъяснений, что и дало Паулюсу повод произнести заготовленную им заранее долгую речь. Составлял он эту речь, призвав на помощь все силы своего ума, но еще больше помог ему опыт торговли цветами: уж чему-чему, а заманивать покупателей он за долгие годы научился! Тут ведь всего-то и надо было, что спрятать в прелестном букете несколько стеблей с шипами и несколько увядших венчиков, вид которых мог бы и отпугнуть. Паулюс, надо сказать, с задачей справился блистательно, и хотя словесный поток, обильно лившийся до тех пор, пока не пересыпался весь песок в часах, едва не погрузил слушателей в сон, регента это не смутило. Заключение его речи, подкрепленное ослепительными улыбками и широкими жестами, было подобно бенгальскому огню:

— Не правда ли, вы и сами видите, в какое выгодное положение поставит вас этот брак? Элиазар обладает всеми достоинствами, необходимыми супругу, а на других, менее явных, зиждется его обаяние. Вот потому он считается одним из самых заметных молодых людей не только Харлема и Голландии, но даже, смею утверждать, всех Соединенных провинций!

На лице Петры было написано столь явное недоверие, что ректору пришлось — на манер уличного торговца — выкладывать достоинства своего товара одно за другим, расписывая каждое в отдельности:

— Смотрите сами! Элиазар высокого роста, он хорошо сложен, он крепкий и сильный. Здоровье у него цветущее, ум живой. Собратья по ремеслу очень его уважают, они даже именуют Элиазара «магистром тюльпанов», хотя наше товарищество не подчиняется правилам обычных гильдий и никаких степеней у нас не существует. И, наконец, я назначил его своим единственным наследником, а стало быть, после моей смерти… — ректор потрогал шею, будто там росла страшная опухоль, приближавшая его кончину, — …вы получите приличное состояние!

Обещая деньги, Паулюс считал себя всеобщим спасителем. В редких случаях, когда золото, которым он предпочитал набивать карманы, тонкой струйкой оттуда вытекало, ректор притворялся уж таким добродетельным, каких и вовсе не бывает: лоб его собирался благодушными морщинами, брови набожно сдвигались, руки приподнимались ладонями кверху, и он становился похож на святого мученика.

Петра молчала, будто загипнотизированная. Паулюс, не выдержав, осведомился: «Ну, так что же?» — и она словно пробудилась, качнула головой влево-вправо, не потревожив крахмального воротника, но не произнесла ни слова.

Такая мелочь не могла поколебать веру ректора в себя: всякому торговцу, припомнил он, может попасться привередливый покупатель, и тогда всего-то и надо, что по-другому расположить цветы в букете, выставив напоказ томные розы и убрав подальше цикламены и нарциссы. Он поменял тон — заговорил резко и без обиняков:

— На что вы надеетесь, барышня? На партию получше? Эк размечтались! В Харлеме нет ни одного отца богаче меня и ни одного сына приятнее Элиазара. И потом, если метишь чересчур высоко, рискуешь…

— Я собираюсь выбрать себе мужа сама, мессир!

Иной мужчина хорошенько врезал бы нахалке за подобное заявление, Паулюс тоже призадумался, не поможет ли в этом случае хорошая порка, но — только ради Виллема! — сделал последнюю попытку договориться по-хорошему:

— Конечно, мы живем в стране не самых строгих нравов, и дух терпимости у нас очень силен, но терпимость эта все же не простирается так далеко, чтобы спрашивать девиц о том, с кем им хотелось бы вступить в брак… Мы с вашим братом, барышня, все решили за вас и, уж поверьте, думали при этом исключительно о вашем счастье. Почему же вы так упираетесь?

— Элиазар не в моем вкусе.

— Ну, знаете! — взорвался регент. — Если бы мы выбирали себе супругов по вкусу, неужели я выбрал бы свою жену, а?

Харриет, которая с самого начала разговора еле сдерживалась, чтобы не засмеяться, в ответ на комичное признание дала себе наконец волю, Петра расхохоталась следом за ней, и даже Фрида захихикала, прикрыв сковородкой кривые зубы. Паулюс ван Берестейн распалился было, но, зная по опыту, что сражаться с насмешками бесполезно — против них не устоят никакие доспехи, принял единственно разумное решение: царапая рапирой пол, двинулся к двери. Но когда он, уже на пороге, развернулся на каблуках и отвесил поклон на французский лад, это еще больше развеселило девушек.

— Ничего, вы скоро обо мне услышите! — засопев, произнес Паулюс напоследок и удалился.

Так ли регент был рассержен, как показывал, — поди пойми, но теперь, когда он — и по праву — мог считать себя оскорбленным, у него появился предлог действовать быстро и беспощадно.

Прошло три дня. За это время Берестейн успел несколько раз сильно поругаться с сыном и несколько раз переговорить с Виллемом. Неизвестно, получил ли старший Деруик во время этих переговоров какие-либо распоряжения или просто до поры до времени сдерживался, но, как бы там ни было, он ни словом не упрекнул Петру за безобразное обращение с регентом. Служанку, правда, хорошенько выбранил за то, что накормила гостя похлебкой.

— Да нашей похлебкой и самые знатные гости угощаются! — заспорила Фрида.

— Сам знаю, наши правители хвалятся тем, что садятся за один стол с работниками и едят вместе с ними мидий и сыр — дескать, вот какие мы простые люди… Но ведь этот-то обычай и сделал нас посмешищем для всей Европы!

— Вам перестала нравиться моя стряпня?

— Она перестала отвечать нашему положению в обществе.

Эти мелкие дрязги отвлекали внимание Яспера и сестер от тайных приготовлений, и то, что случилось на рассвете восьмого февраля 1636 года, стало для них полной неожиданностью. Под утро, когда ни в одном окне не было видно света, жителей Крёйстраат пробудил от сна стук копыт и колес. Те, кто не поленился открыть ставни или осмелился выйти на порог, увидели карету и узнали в ней карету Паулюса ван Берестейна. Следом подкатили два экипажа попроще, из них высыпали вооруженные люди. Выйдя вслед за отцом из кареты и направившись к дому Деруиков, Элиазар подал остальным знак остаться снаружи, но затем решил, что его войско может перепугать мирных жителей, и велел наемникам вернуться в закрытые возки.

Отец и сын подошли к воротам. Звонить в колокольчик им не пришлось: Виллем, ожидавший «гостей» с коптящим фонарем в руке, молча кивнул, встретив их во дворе, и так же молча повел к дому. Те из соседей, чьи окна смотрели в нужном направлении, заметили, что старший сын Корнелиса выглядит не так, как обычно: походка неуверенная, вид робкий — будто он тюремный сторож, которого подкупили, чтобы он провел посетителей в темницу. Ах, как хотелось бы некоторым пробраться в дом за этой троицей, но увы! — шедший последним Элиазар, затворив за собой дверь, отрезал всякую на это надежду, и все, что происходило в доме, осталось тайной для чужих глаз.

Ожидание самых любопытных было вознаграждено чуть позже, когда та же троица вышла из дома, но уже в другом порядке: впереди, возглавляя процессию, шествовал Элиазар, за ним следовал Виллем в парадном плаще, последним шел Паулюс, у которого одно плечо было странно приподнято, как будто он прижимал к боку какой-то груз, и оттого ректор слегка прихрамывал. Подобная странность привлекла внимание соседей, и, нимало не смущаясь того, что их могут услышать, они принялись весело перекликаться из окна в окно:

— Это что ж он там такое тащит? Не иначе сокровищницу Корнелиса!

— Нет, котел с похлебкой!

— Нет, окорок!

И тут при свете вспыхнувшего в руке одного из наемников факела стало видно, что под мышкой у ректора не сундук с деньгами, и не котел, и не окорок, но — старшая из сестер Деруик! Петра собственной персоной. Девушка была то ли в обмороке, то ли близка к нему, и ее ноги в туфельках без задников волочились по снегу, оставляя длинный след. Впрочем, тащит ли ее Паулюс за собой, несет или просто прикрывает полой плаща — иными словами, висит ли Петра безвольной ношей в руках похитителя или идет сама, было не совсем понятно. Поспешно наведенная на процессию подзорная труба господина Балдэ (его дом стоял как раз напротив дома Деруиков) не помогла разрешить сомнения, зато помогла разглядеть кое-какие увлекательные подробности: свежую прореху на роскошном платье девушки и две дорожки от слез на ее распухшем лице. И тогда стало совершенно ясно, что несколько минут назад в доме Деруиков разыгралась настоящая драма.