Колчаковщина - Павел Дорохов

Подходивший отряд можно было рассмотреть простым глазом. Алексей в последний раз глянул в степь и, пробегая мимо Чернорая к сложенным за двором ометам, крикнул:

— Зажигай двор!

Заимка запылала. Петрухин и Чернорай быстро шли к оврагу. Вдруг старик остановился и охнул.

— Карточку Михайлину оставил!

Бросился назад.

— Вернись, дед, вернись! — крикнул Алексей.

Над заимкой бушевало пламя. По степи, стреляя на скаку, широким полукругом мчались казаки.

«Пропал старик», — подумал Петрухин.

Чернорай добежал до заимки в тот самый момент, когда изба с грохотом рухнула. Старик со стоном упал наземь.

— Сыночек… Михайла…

…Догорали последние головни. Казаки проваживали взмыленных лошадей. В стороне, широко раскинув могучие руки, лежал старик Чернорай с простреленной грудью.

Петрухин с отрядом уходил за Иртыш.

Глава третья

На пароходе

В большой рубке первого класса народу немного: два-три чиновника, высокий старик в широчайшем чесучовом пиджаке до колен, два польских офицера в изящных картузиках с малиновым околышем и две уже немолодые, расфуфыренные дамы. При дамах — по дочке, — одной лет двенадцать, другой четырнадцать-пятнадцать. Поляки звякают шпорами, в изящных поклонах сгибают перед дамами тонкие спины, умильно заглядывают в глаза. Дамы жеманно смеются и млеют от удовольствия. Девочки гуляют по палубе рука об руку и, проходя мимо рубки, недружелюбно взглядывают на поляков и веселящихся мамаш. Чиновники ведут неспешный разговор про спекуляцию. Старик в чесучовом пиджаке шумно прихлебывает с блюдечка чай.

Димитрий спустился в третий класс. И тут про спекуляцию. Низенький, коренастый мужик с расстегнутым воротом, без опояски и босой, решительно наседает на городского человека в хорошем черном френче.

— Нет, ты мне, паря, спекуляцию-то свою не разводи, ты мне прямо говори — вор или не вор спекулянт?

— Почему же вор! Это ты, друг, от большого ума загнул. А можешь ты мне доказать законом или священным писанием, что спекуляция — вредное существо для цивилизации народа и российского прогресса?

Босоногий мужик опешил, — поди-ка, докажи. В кучке слушателей напряженное внимание. Босоногий почесал большим пальцем одной ноги другую и вдруг с яростью набросился на Френча.

— Ты мне ученых-то слов не загибай! Он те, Колчак-то, наступит на хвост за спекуляцию, он те хвост-то дверью прижмет!

В толпе насмешливо смеются.

— Эк, ты, голова, хватил, — прижмет. Колчак-то, может, и прижал бы, да министры согласья не дадут, со спекулянтами-то, брат, они заодно…

Городской человек во френче с чувством полного превосходства хлопает босоногого по плечу.

— Нет, ты мне этого про спекуляцию не говори, она, брат, не нами с тобой выдумана, ее ученые выдумали.

Городской человек торжествующе оглядывает слушателей. Те поражены.

— Ври больше, скажет тоже — ученые выдумали!

— А очень просто. Выдумали и книжку о том написали. Слыхал, книжка есть такая — по-ли-ти-че-ская э-ко-но-мия. Вот в этой самой книжке спекуляция и выдумана.

Пораженные слушатели молчат. Уж если спекуляцию выдумали ученые, тут разговор короток: с учеными спорить не будешь. Ишь ты, политическая экономия.

Босоногий мужик, однако, не сдается. Презрительно окидывает худощавую фигурку Френча.

— Ты сам-то, паря, видать, не шибко из ученых!

Френч самодовольно улыбается.

— Знаем кое-что и мы. А слыхал, как новый министр-то?

— Что мне слушать про твоего нового министра, плевать я хотел…

— Смотри, проплюешься.

Лицо человека во френче на минуту делается строгим и внушительным. Но желание показать слушателям, что он знает все, что делается у высшего начальства, побеждает.

— А то, как он собрал ученых всех да и говорит: прискорбно мне слышать, как народ наш непонимающий спекуляцию нехорошим словом костерит. Объясните мне, господа ученые, как будет по-вашему, по-ученому. А это, говорят, и в науке нашей не то чтобы уж очень ясно сказано, — хорошо это или плохо — спекулянт. Иные прочие полагают, что спекуляция — очень хорошо и благородно, потому как рыск большой. И за рыск, говорят, ихний им бы даже награду положить следовало…

— Егория бы вам, сукиным детям!..

Френч смутился. Вперед, расталкивая толпу могучим плечом, продвинулся огромный мужик с черной пушистой бородой во всю грудь. Презрительно оглядел Френча сверху вниз, как маленькую ненужную козявку, вытянул руку с растопыренными пальцами.

— Никак нельзя стало жить народу.

Мужик сжал в кулак пальцы, крепкие и черные, как железные зубья, опять разжал и медленно, как бы не зная, что делать с рукой, опустил ее.

Толпа любопытно сдвинулась вокруг мужика, отсовывая в сторону Френча.

— Что так?

— Утесненье опять пошло. Подати плати, за землю плати. А уж мы ли за нее не платили?!

В толпе сочувственные лица, сочувственные голоса, разговор о таком близком, родном, а главное, понятном. Тесней сдвигаются возле большого черного мужика.

— Чего там, сто разов заплатили.

— Вот теперь я из города, в управу земельную ездил. Помещик у нас под боком, Кардин по фамилии, тыща десятин у него в аренде от переселенческого управления. Нам без этой земли зарез, — свой-то участок у нас безводный, — ну, снимали мы у Кардина. Остальную сам засевал. Потом, как пришла революция, мы Кардина того коленкой под это самое место, землю себе взяли.

— Правильно, — посластовался и будет.

— Ну и жили себе без горюшка. А теперь, ишь, другая власть появилась, и Кардин опять появился, землю у нас назад отбирает.

— Отбирает?

— Форменно. Мы туда-сюда, туда-сюда, ничего не поделаешь.

— Ничего?

— Ничего.

— Они такие, как пьявки: присосется, не оторвешь ничем.

— Да уж и этот пососал из нас немало. Вот теперь из земельной управы еду. Как, говорю, без земли будем, ведь безводный наш-то, помирать нам без этого участка. Нельзя, говорят: Кардина именье культурное.

— Культурное? Ну, раз культурное, не отдадут нипочем. У нас этак же вот…

— Какое культурное, когда мы же ему и пашем, — всю работу, как ему, так и себе. На наших лошадях, нашими орудиями, — как ему, так и себе. А чтобы там по-ученому какие работы, ничего этого нет.

— Нет?

— Нет. Бывают урожаи и лучше, бывают и хуже наших, это по земле глядя, какая земля.

— Значит, опять помещики?

— Выходит, так.

Толпа молчит. Босоногий задумчиво скребет под мышкой.

— Н-да, дела, язви их в душу.

Человек во френче придвигается ближе, прислушивается. Димитрий взглядывает на человека и вдруг вспоминает, что где-то видел это слегка рябоватое лицо, эти белесые, закрученные поросячьим хвостиком усы. Но где, где? Этого Димитрий никак не может вспомнить.

— Вот учредительного собрания дождетесь, — говорит Френч, — тогда вся земля ваша будет.

Большой черный мужик сердито отмахнулся.

— Будет уж, дождались. Сколько жданья было, все сулили: вот седни, вот завтра. Сулили-сулили, а теперь опять помещики.

Френч обиженно пожимает плечами и отходит.

Димитрий поднялся на верхнюю палубу, остановился на корме. Ночь была теплая, мягкая. Вверху дрожали яркие крупные звезды. Красиво поблескивали огни парохода, отражаясь в реке. По берегам горели редкие костры. И тьма вокруг костров еще гуще, еще плотней.

Прошел в свою каюту, спустил на окно деревянную решетку. Только было стал засыпать, — под окном каюты услыхал тихий разговор, сдержанный смех. Киселев открыл глаза. Через деревянную решетку плеснулся молодой женский голос.

— Нет уж, будя, не согласна я второй раз узду надевать. Порвали одну, другую не надену, будя. К попу ты меня не заставишь идти.

— Ну гражданским.

— Это другое дело.

— Ах ты, большевичка моя распрекрасная!

И вместе с шорохом ночи в каюту залетел сочный поцелуй.

Утром поляки пьют чай за одним столом с дамами. Младшая девочка хмурится и упорно смотрит в окно. Старшая сидит за пианино, играет что-то грустное. Дрожат длинные ресницы девочки, ползут тени по лицу. Вот-вот бросит играть, склонится над клавишами ее маленькая хрупкая фигурка и сквозь нежные белые пальцы закапают частые слезы обиды. За столиком раздается особенно громкий взрыв хохота. Девочка встает и уходит, за нею уходит и младшая. Киселев долго следит, как они ходят по палубе, обнявшись, обе печальные и тихие.

Высокий старик в чесучовом пиджаке садится рядом с Димитрием.

— Далеко изволите ехать?

— В верховья.

— По делу или так, интересуетесь?

— По делу. Командировка у меня.

— Дозвольте полюбопытствовать, по какому делу?

— Земец я, от земства еду. Лесные заготовки у нас в верховьях.