Дальний приход (сборник) - Николай Коняев

Я, конечное дело, тоже заплакала.

Раз такое дело, то куда деваться?

— Чего же… — говорю. — Живи. Вместях и будем жить. Тем более и зовут тебя тоже Ларионычем…»

Эту историю про то, как побывала она замужем за тремя братьями, — странную смесь сказки и нашей жутковатой действительности, бабка Клаша рассказала сама, пока мы сидели за столом, пытаясь отогреться после проведенной у Святого камня ночи. И, заслушавшись, я и про рюмку свою забыл, так и простояла она, нетронутая, на столе.

— Так и живем теперь… То здесь, в Ежовке, то у Петра Илларионыча на квартире, в городе… Устроившись, можно сказать, со всеми удобствами.

— Хорошо живем, хорошо, — закивал этим словам уже захмелевший Петр Илларионович. — Летом тут благодать у нас. Лес такой… Я в партизанах был, дак и жил в этом лесу… Сколько у меня тут барсуков да енотов поймано…

Обед закончился.

Николай отправился протопить избушку, хотя и решено было, что сегодня ночевать останемся у стариков. Петр Илларионович, прихватив своего «коня» — конем он называл палку, — тоже увязался с Колей, а меня после ночи, проведенной у Святого камня, оставили отдыхать.

Ушли мужики и застряли, конечно…

Завязли…

Я сидел с записной книжкой у окна и смотрел, как играет на улице в снежки с кошкой бабки-Клашин внук.

А старуха тем временем перемыла посуду, сложила в буфет, только моя, так и нетронутая рюмка сиротливо стояла на столе.

Бабка Клаша походила возле нее, потом вздохнула тяжело и сказала:

— У меня-то с дедом уговор есть… Если выпьет где, на стороне, дак и в избу не иди… И он держится, старый хрень. А сегодня, видно, нет, не получилось у него… Я его, старого хреня, как и уговорено было, ночевать, конечно, не пущу, а, пожалуй, выпью пока эти полрюмки…

И выпила она мою рюмочку и, убрав со стола, села возле печи и запела вдруг:

В одном городе близ Саратова,По прозванью тот город Петровск,Там жила семья небогатая,Мать была там бледна, словно воск.Долго мучилась она, бедная,И решила покинуть сей свет,Двух детей она здесь оставилаИ дала им священный завет:«Ох, вы, детушки, мои бедные,Трудно будет на свете вам жить.Не оденут вас, не обуют,Так и будете по свету бродить…

— Да… — прерывая пение, вздохнула бабка Клаша. — Сиротам-то тяжело, конечное дело. Никому не нужны сироты-то. А и родителям без детей тоже не сладко в старости…

А отец взял другую женуС коварной душой.И не раз, и не два говорила жена,Что давай уничтожим детей,Печку вытопим, в печку бросим детей,Сразу станет нам жить веселей…

— Вот ведь какие мачехи-то коварные бывают… — Бабка Клаша осуждающе покачала головой. — Каково сироткам бедным с ними?

Так и сделал он по словам жены,Мигом печку углем растопил,Сына младшего накормил едойДа и в печку его посадил…— Милый папочка! — просит девочка,— Завяжи мне от страха глаза…Чтоб не видеть мне смерть ужасную…Я с тобою прощусь навсегда…

Песня оказалась неожиданно длинной. Несколько раз бабка Клаша прерывалась, чтобы поплакать о сиротках, и только потом продолжала пение…

Ах, отцы, отцы бессердечные,Все б губить вам да жарить детей…

И так хорошо, так душевно прозвучала история, случившаяся в неведомом Петровске, что позабыла, конечное дело, бабка Клава, что надо пристрожить старика, пустила Петра Илларионовича в избу, когда, уже втеменках, явился он вместе с Николаем, заметно покачиваясь.

А как не пустишь? Куда же деваться старому? Один и остался из братьев… Надо пустить… И кошку чужую бабка Клаша пустила, хотя и объяснила ей, что не обязана пускать…

— Тебя, — бормотала она, — эстонски дачники раскормили, дак думать надо было им, когда бросили тебя, когда уезжали…

Так бормотала она и все ходила, ходила, все лазала в подпол, собирала Николаю в дорогу подарки. И картошки собрала, и брюквы, и сала, и меда достала баночку… Ну и грибов, грибов, конечно, поскольку хоть и приехали мы грибы собирать, но из-за снегопада и в лес не выбрались, не собирать же грибы под снегом.

— Мышей-то сей год… — пожаловалась она, вылезая из подпола. — Не убрать будет…

— Ага! — охотно закивал старик. — Верно говоришь. Барсук-то вкуснее енота. Барсука и собака ест, и кошка.

Он сидел возле печи, опираясь подбородком на своего «коня», сидел, как пришел, в шапке, в валенках и все морщил лоб, пытаясь вспомнить, то ли в лес к партизанам собрался, то ли из леса вернулся, чтобы на печку залезть.

Бабка Клаша ворчала на него, что совсем, видно, старый хрень, глухой стал, но и в самой появилась к вечеру какая-то бестолковость. Долго рылась в ящике буфета, разыскивая подходящую крышечку для банки, а нашла фотографию, присела к столу, поближе к свету, залюбовалась…

— Петя! — окликнула она старика. — Да неужто ты парнем-то был? Я уж думала, что приснилось мне это… Слушай, старый хрень, давай ее на стенку повесим?

— Чего? Ага-ага! Вкусное… Навроде свинины у барсука мясо. Да ведь ты-то уж пробовала…

— Правду, Петя, говоришь… — согласилась бабка Клаша, прикнопливая к стене пожелтевшую фотографию трех братьев. — Лютая зима будет… Мышей-то вон столько — не убрать…

Утром, прихватив бабки-Клашиного внука, Николай согласился завезти его к родителям в Эстонию, — мы уезжали.

Одни только пенсионеры да дачники и жили тогда в Ежовке. И бабка с дедом тоже жили, хоть была у них и своя квартира в Сланцах.

Мы уезжали…

Раскормленная эстонская кошка сидела в пожухшей траве и укоризненно смотрела на нас.

Косматые тучи низко висели над серой, неоглядно разлившейся Плюссой. Из воды торчали дубовые рощи, какие-то кустарники…

— Она всегда так разливается? — спросил я, разглядывая стоящие прямо в воде стожки.

— Каждый год… Иногда меньше, но больше не бывает. Только до Святого камня ее раздувает.

— Почему только до камня? Вроде там и взгорка нет…

— Не знаю… Так уж, видно, положено. Дойдет до Святого камня вода, а дальше — ни-ни…

Уже с середины реки я оглянулся.

Видно было лишь часовню на взгорке да стоящий возле нее крест.

Крест поставили в память не вернувшихся с войны мужиков. Бесконечные столбцы фамилий на нем… Крест сварен из металлических труб, и, когда стоишь возле него, такое ощущение, что эти трубы и высасывают из здешней земли ее силу…

Но с середины реки никаких труб уже не разглядеть, и кажется, что крест этот, словно бы с маковки часовни и опустился на братскую могилу. Легко возносится он ввысь, осеняя эту землю благословением всех погибших за нее…

Этот очерк я написал в начале девяностых. Сразу после возвращения из Ежовки…

И вот снова отправились мы туда за грибами. Снова очень долго ехали на машине, обдумывая, у кого оставить ее на хранение, чтобы самим перебраться через Плюссу на лодке.

Но проехали Сланцы, и оказалось, что уже выстроен через Плюссу мост, проложен асфальт к дачному поселку, а дальше…

— Плохая дорога, конечно, но ездят, проехать можно, — объяснили нам, и мы поехали и въехали ведь в Ежовку на «Жигулях», выехали из леса прямо к новым, недавно срубленным домам на берегу Плюссы.

На новостройки я насмотрелся и по дороге. Один дачный поселок чего стоил! Его вполне можно было бы переименовать и в городок…

Но что эти дачные новостройки?

Там я раньше никогда не был, не видел недавнего запустения и поэтому не особенно-то и удивлялся. Здесь же я был, и мне и в голову не приходило, что вот так переменится и закипит в Ежовке жизнь.

И надо было бы порадоваться чудесному возрождению деревни, но и горчинка примешивалась к радостному изумлению… Как-то разваливалась сейчас деревня. Новые дома не сходились с прежними избами, и такое ощущение возникало, словно две незнакомые друг с другом деревни сошлись тут и встали, не зная, что им теперь делать…

Зато и Клавдия Петровна, и Петр Илларионович совсем не изменились, только сдали еще сильнее за последние годы.

Впрочем, как тут не сдашь, если такие события произошли. Погиб в автомобильной катастрофе сын Клавдии Петровны. Внук остался с матерью в Эстонии, теперь уже за границей.

— Видите, кого я привез вам! — объявил Николай, проталкивая меня вперед…

— Это ктой же такой будет? — спросила бабка Клаша, глядя на меня. — Чегой-то не узнаю…

— Ну вот… Сама собиралась в Питер поехать, разыскать его, а я тебе писателя самолично привез, и ты и не узнала…