Дело Локвудов - Джон О`Хара

— А что будет, если я все-таки откажусь?

— Ты знаешь, Гарри, что мой отец убил двух человек.

— Да, слыхал. Ты собираешься убить меня?

— Ну, это уж слишком. К тому же подобный факт испортил мне всю жизнь. Могу я стать членом Филадельфийского клуба?

— Нет.

— Вот видишь. И не потому, что лично я в чем-то провинился. Ты вот состоишь и в Филадельфийском клубе, и в Ассамблее, а мне туда никогда не попасть, хотя моего отца и оправдали. А ведь ты украл у меня деньги, много денег. Даю тебе месяц срока, чтобы достать шестьдесят тысяч. Это — половина того, что ты мне должен. В конце концов, мы были партнерами, и пусть это будет наша общая потеря.

— Что ж, Локи, я думаю, это благородно. На большее я не имею права рассчитывать. Но я не стану просить Марту отдать тебе дом и прекрасно понимаю, что мне негде взять шестьдесят тысяч.

— Подумай. Может быть, тебе еще повезет. Неужели друзья-мультимиллионеры не поверят тебе в долг? Дай им расписку.

— Нет. Проигравший должен расплачиваться чеком сразу же после игры. Мы начинаем с покупки фишек на десять тысяч долларов, а чека на такую сумму я подписать сейчас не могу.

— Своди меня к ним как-нибудь. Может, я выиграю.

— Не могу. Они меня больше не зовут.

— Ну, тогда нам с тобой не о чем, видимо, больше говорить. Надеюсь, через месяц ты достанешь шестьдесят тысяч. Искренне надеюсь. Между нами все кончено, но я надеюсь, что ты снова станешь на ноги.

— Спасибо, Локи. Извини, что так вышло.

— Вышло скверно, — сказал Авраам Локвуд, вставая. — Как ты думаешь, Гарри, имею я право рассчитывать на честный ответ, если задам тебе еще один вопрос?

— Вероятно.

— Ты ведь потратил деньги не только на игру в покер, так?

Даунс погладил подбородок.

— Так.

— Ты спекулировал еще на чем-то, не ставя меня в известность?

— Да.

— Ты заботился о моем благе? Не хотел, чтобы я терял капитал?

— Как легко мне было бы сейчас тебе солгать. Нет, Локи, я не думал о твоем благе. Я часто занимался сделками, считая, что ты не обязан знать о них.

— Почему же? Мы ведь договаривались, что я буду знать обо всем, что тебе кажется выгодным.

— Будем считать, что я сделал мысленно оговорку.

— С самого начала?

— По-видимому, да. Можешь теперь сказать, что ты обо мне думаешь. Что я всегда был мошенником.

— Ты сказал это за меня. Что же, наконец-то мы поняли друг друга.

— Не совсем. Тебя, Локи, я никогда не понимал. Не знал, чего ты хочешь. И сейчас не знаю. Знаю только, что деньги для тебя — это не все. И положение — тоже не все.

— Я бы сказал, но сейчас мне кажется, что моя цель не стоила того, чтобы ее добиваться. Сейчас она мне кажется просто глупостью. Впрочем, что тут говорить загадками. До свидания, Гарри.

— До свидания, Локи. Руку мне подашь?

Даунс встал.

— Не могу, Гарри. Желаю тебе удачи, но руки подать не могу.

— Ладно. Понимаю. Рука у меня грязная. Нечистая рука.

— До свидания, Гарри.

Когда Авраам Локвуд шел на вечерний поезд, в скороговорке мальчишки-газетчика, выкрикивавшего новости, он услышал имя Г.-П.Даунса. Он купил газету и прочел больно ранившее его, но не удивившее извещение о том, что Гарри покончил с собой выстрелом в ухо, сидя за письменным столом в своей конторе. Газета не могла совсем умолчать об его причастности к биржевым делам, но явно старалась не связывать самоубийство с недавними крахами ряда банков и страховых компаний. Сев в поезд, Авраам Локвуд порадовался тому, что едет домой, в Шведскую Гавань, дальше, дальше от Филадельфии! Он считал, что точно знает меру своей ответственности за самоубийство Гарри Пенна Даунса; он дал своему другу и партнеру последний толчок в спину. Но до того, как его путешествие домой закончилось, Авраам Локвуд еще раз вернулся к мысли о своем Деле. Нельзя обвинять Дело в гибели чьей-то жизни, ибо человек, ставший его невольной жертвой, знал, что делал: он воровал у Дела, чем подвергал опасности само Дело и угрожал благополучию одного из его будущих властителен — Джорджа Локвуда.

Ирония последовавшего приглашения, когда его сын Джордж избрал Стерлинга Пенна Даунса своим соседом по комнате, не осталась незамеченной Авраамом Локвудом — доброта, проявленная из чувства жалости его сыном, показалась ему почти забавной. Но ирония ситуации интересовала Авраама Локвуда меньше, чем то обстоятельство, что один из Локвудов оказался на этот раз в красивом положении vis a vis[15] одного из Даунсов, а также то, что самоубийство Гарри явилось косвенным следствием его попытки помешать Делу. Эти два события — самоубийство Гарри Пенна Даунса и приглашение Стерлинга Джорджем — как бы подтверждали Аврааму Локвуду, что его Дело обрело черты респектабельности, стало подлинным etablissement[16]. Оно, видимо, будет похожим на одну из тех частных банковских фирм, которые способны втянуть страну в войну, или, точнее, на железную дорогу, угольную шахту, пороховой завод, где человеческая жизнь списывается как издержки производства. Если же отвлечься от этих сравнений и взглянуть на Дело как оно есть, то самоубийство человека и красивый поступок мальчика неотделимы от общего плана построения династии.

В течение нескольких недель после самоубийства своего партнера Авраам Локвуд не раз с сожалением думал о том, что у него нет такого человека, которого он мог бы посвятить в тайну Дела. Аделаиду как возможную наперсницу он давно уже сбросил со счетов. Однажды на короткое время ему пришла в голову шальная мысль довериться Питеру Хофману, который как человек, пользующийся властью, мог бы понять некоторые аспекты Дела, но Хофман — заурядная, лишенная воображения личность — и не попытался бы заглянуть в далекое будущее, где для него уже не будет места. Моррис Хомстед, сам член подобной династии, тоже понял бы некоторые аспекты Дела, но его династия уже существовала — ей было добрых триста лет, поэтому Дело Локвудов не показалось бы ему чем-то новым и интересным. Спокойная уверенность Морриса Хомстеда, унаследовавшего прочное место в истории Пенсильвании, вызывала у Авраама Локвуда чувство зависти и восхищения, поэтому в Моррисе он видел скорее образец, чем наперсника. Таким образом, тайна Дела Авраама Локвуда оставалась тайной для всех. Не проник в нее и Гарри Пенн Даунс, хотя у него и были смутные подозрения. Разумеется, рано еще было посвящать в суть дела и Джорджа Локвуда. Мальчик без восторга воспринял бы сообщение о том, что ему суждено руководствоваться интересами предприятия, будущее которого принадлежит его внукам, а не ему. Джордж — послушный мальчик, но он — Авраам это знал — не склонен к раболепству и не лишен воображения. Другое дело — его младший брат Пенроуз: тот уже усвоил привычку слушаться отца, матери и старшего брата. Авраам Локвуд был уверен, что эта привычка сохранится у него на всю жизнь. Пенроуз всегда будет кому-нибудь подчиняться и поэтому не представит опасности для Дела, пока будет надежный человек, влияющий на него в нужном направлении. И Авраам Локвуд ждал того времени, когда Джордж, женившись и обзаведясь детьми, созреет настолько, чтобы с пониманием отнестись к факту существования Дела, и станет его добровольным приверженцем. Но это время еще не настало.

(В Шведской Гавани часто говорили, что Авраам Локвуд — прекрасный отец.)

Поглощенный мыслями о Деле, о своем растущем состоянии, о других мужчинах, женщинах и детях, к которым он проявлял небескорыстный интерес, о деньгах, Авраам Локвуд не имел ни времени, ни желания подумать о том, что происходит с ним самим. Планы, которые он втайне вынашивал, были, конечно, его личным делом, которому он предавался с поистине религиозным фанатизмом, но судьба затеянного им предприятия зависела от поступков, настроений и поведения других людей, а не только его самого. Поэтому Авраам Локвуд мало размышлял об Аврааме Локвуде и был весьма удивлен, обнаружив, что таинственность, окружавшая Дело, и нежелание посвятить в него Аделаиду изменили характер его отношений с женой. Как будто Дело было любовницей, существование которой ему приходилось отрицать. Эта тайна, столь глубокая и неотделимая от его повседневных и ежечасных мыслей и поступков, вначале соблюдалась им из предосторожности, а потом коварно переросла в причину отчуждения.

Ежедневно и по многу часов, пока Авраам Локвуд бодрствовал, ему приходилось исключать Аделаиду из сферы своих интересов, и вдруг настал момент (в какой день и час это произошло, он не знал), когда он, как бы очнувшись, осознал, что его отношения с женой вступили в новую фазу. Он увидел на ее плече родимое пятно, которого раньше никогда не замечал, обнаружил, что одна ее грудь ниже другой и что у нее почти пропал немецкий акцент. В жене произошли перемены, и то, что он не сразу их заметил, смущало его, пока он не понял, что виной тому было Дело.

К этому времени Аврааму Локвуду исполнилось сорок девять лет. Он был здоров, богат, и ему было приятно уважительное отношение, которое он завоевал, отстаивая свое положение в городе. Он не взвешивал своих сил и возможностей на различных этапах жизненного пути (скажем, после сорока или сорока пяти лет) и далек был от мысли замедлить ход теперь, когда так много еще оставалось сделать. Человек, замедляющий шаг, останавливается. Моррис Хомстед никогда быстро не шагал, ибо у него не было особой причины спешить; Гарри Пенн Даунс шел быстро, но потом замедлил шаг — или вынужден был замедлить, — ибо оказался недостаточно вынослив. По мнению Авраама Локвуда, Гарри Пенн Даунс прибег к бесчестной практике потому, что выбился из сил. Так или иначе, он вынужден был замедлить ход, а замедлив ход, вынужден был и остановиться.