Планета матери моей (Трилогия) - Джамиль Алибеков

Воспоминания детства не всегда безболезненны, хотя и неотвязны. Занятый другими, взрослыми делами захлопнешь перед ними дверь, а они заглядывают с крыши сквозь печную трубу. Как шалунишек за ухо, выведешь за порог — они вырвутся и все-таки бегут следом, балуются, загребают ногами пыль, не отстают. Их нельзя обнять, как ровесников, но нельзя и оттолкнуть, сбросив под гору, словно докучный камень.

Эх, детство… Лишь ненастная погода была нам помехой для игр. Однажды, когда все селение накрыл густой туман, один из мальчишек предложил взобраться на верхушку холма. Там обязательно увидим солнце, уверял он, наиграемся всласть. А надоест, так спрыгнем в туман, будто на мягкую подушку, он и опустит нас прямо к собственным домам. «Нет, — со смехом возразил другой. — Лучше будем стоять на горе и сматывать туман по ниточке, как клубок шерсти. А потом затолкаем в мешок и накрепко завяжем, чтобы всегда было ясное небо!»

Эта история с туманом пришла мне на ум потому, что вспомнился дядя Селим. В какой промозглой мгле затерялась его судьба? Жизнь принуждает нас проявлять бесконечное терпение. Тяжкую беду может одолеть и пересилить только выносливость.

Свою любовь я тоже приучил к терпеливости. Разве так уж невозможно, что дядя Селим может еще объявиться? Я знал подобные случаи. И в послевоенные годы продолжали приходить вести о потерявшихся фронтовиках. Некоторых превратности плена забросили в дальние страны, они там обжились, завели новые семьи… Лишь сердце по-прежнему тянуло их на родину, забыть родину можно, только забыв самого себя. Как земля вращается вокруг солнца, так помыслы человека сосредоточены вокруг Родины.

На фронте я очень маялся разлукой с отчим краем. Как живые вставали перед внутренним взором то чинара над родником, то кусты тальника вдоль берегов Дашгынчая или запруженный ручей, куда я забрасывал удочку, либо крутые тропы Каракопека и первые весенние бабочки среди молодой травы, за которыми гонялись мальчишки. Родной край на всю жизнь сохраняет неистребимую притягательность! Если дядя Селим жив, он рано или поздно вернется к родным горам.

А если не вернется? Тогда полноправной хозяйкой останется его тень. Старуха Гюльгяз будет упрямо охранять потухший очаг. Мензер тоже не изменит строгому долгу. Сколько преград перед моей любовью! Одну можно преодолеть, другую, поднатужившись, разрушить, в третьей проделать узкую лазейку. И что же? Все равно запнешься на четвертой, на пятой… Я могу сделать попытку растопить уговорами затвердевшее сердце Халлы, но как унять ярость пылающих очей старой Гюльгяз?!

— Сынок, о чем задумался? Смотришь в одну точку, как, бывало, в детстве. Не проходит у тебя эта привычка. Я тут завозилась с дровами, а ты голоден. Скинь пиджак, умойся, ты весь в дорожной пыли. Пока набегут соседи, поешь спокойно и отдохни. У тебя глаза от недосыпа красные.

— Скажи, нене, благополучна ли бабушка Гюльгяз? И все другие?

— Ох, сынок, один край селения под боком, а второй у дальних холмов. Сразу обо всех не расскажешь. Кого захочешь навестить, туда и сходим. О тебе многие справляются, любят тебя… Ну, скидывай ботинки, носки. Дочка соседки Пакизы, Шафаг, ты ее знаешь, принесла из родника свежей воды. Здешняя вода как лекарство. Скажешь, постарела твоя мать? Кувшин воды и то ей приносят чужие девушки-невесты, а?

Я промолчал, чтобы не углублять опасного разговора.

Солнце клонилось к закату, постепенно удлиняя тени. Хотя стоял уже сентябрь, цикады по-летнему звонко стрекотали в траве.

Я то и дело поглядывал на дорогу. Видел, как возвращались односельчане с городского базара, кое-кто уныло гнал непроданный скот, а другие, напротив, были нагружены покупными товарами. Двигались поодиночке и группами, каждый сообразно своему нраву и привычкам. Я высматривал арбы с белым камнем. Жаль, что сразу не догадался узнать у матери, когда обычно возвращается домой Мензер-муэллиме. Не выдержав, проговорил в пространство:

— Парни в карьере допоздна работают, что ли?

Мать поняла и забеспокоилась:

— Разве ты торопишься?

— Лучше бы уехать с вечера. Утром нужно быть на работе.

— Ох, что за спешка? Ты и не отдохнул толком.

— Не праздник завтра, обычный рабочий день. Только не хочется уезжать, не повидав детей. Съезжу-ка я сам на карьер.

Мать не возражала. Навстречу мне то и дело попадались знакомые. Некоторые махали рукой, пробовали даже вскочить на подножку. Но я не останавливался.

С каким удовольствием я поговорил бы с каждым из них, дружески похлопывая по плечу! Соскучился по прибауткам, подначкам, по открытому беззлобному смеху своих земляков.

Но грузовик двигался все вперед, не выражая желания притормозить. Медлительный караван воспоминаний не мог растрогать железное нутро. Закон автомобиля — движение. Возможно, он был уверен, что любовь тоже таит в себе неведомую коробку скоростей. А выигрыш лишь у того, кто не тянет время, у кого мечты без задержки переходят в поступки.

Завернув к горе Кекликли, я сразу увидел, как навстречу вереницей движутся груженые арбы. Притормозил на обочине, вглядываясь в лица возчиков. Может быть, с кем-нибудь из них едет и Халлы? Тогда встреча оказалась бы почти случайной.

Арбы двигались медленно, сверкая обломками камня, похожего на огромные головы сахара. Издали я узнал самого крупного колхозного буйвола по кличке Тепел. Его рога загибались не в разные стороны, как у его собратьев, а назад, к затылку, наподобие оленьих. Пока он был бычком, его лоб украшало белое пятно, но с годами оно все больше желтело, зарастало косматой шерстью и теперь едва различимо. Если подъем слишком крут, Тепел сгибал колени и почти вползал на гору, но не пятился назад, не останавливался.

Я видел, как он недовольно дергал головой: впряженный с ним в пару норовистый буйволенок то и дело наклонял ярмо. Вихрастый парень, который сидел за аробщика, нахлестывал старого буйвола кнутом. Ах, паршивец! А если тебе самому обвить ноги тугой веревкой? Понравится? Мало надо ума, чтобы обижать понапрасну бессловесное животное.

Когда арба поравнялась со мною, я с трудом узнал в погонщике собственного брата. Запорошенный белой крошкой, раздавшийся в плечах, Амиль выглядел совсем взрослым.

Он погонял и погонял упряжку, не поворачивая головы в мою сторону. Не обратил внимания на грузовик? Или же самолюбиво не хотел признать, что стыдится допотопной повозки?

— Амиль!

Он встрепенулся, на мгновение замер, потом, опершись руками о круп старого буйвола, проворно спрыгнул на землю. Обнимая меня, он по-детски потерся щекой о мой лоб. Меня кольнуло отросшей щетинкой. Вот как! Братишка бреется? Маленький Амиль становится усатым мужчиной.

— Недаром мать видела тебя во сне! — весело вскричал он. — Ждет каждый день. Уверяет, что любит нас поровну, но я-то знаю, что в сердце у нее ты, гага.

— Как дела, малыш?

Он солидно отозвался:

— По выходным дням возим камень для школы. У меня последний класс. Окончу школу и пересяду с арбы за штурвал самолета! Вот увидишь.

Я спросил о Садаф. Амиль надулся, проворчал:

— Не балуй ее, пожалуйста. И так всем надоела. Скоро на голову сядет.

— Вот уж не ожидал таких слов от тебя. Она же наша сестра. Младшая!

Я видел, что мать права, жалуясь на их нелады. Попробовал отшутиться:

— Ну и грозен ты, братишка! Не стыдно обижать девочку?.. Ладно. Скажи лучше, Мензер-муэллиме тоже едет с вами?

— Она на последней арбе.

— Тогда трогай, не держи напрасно буйволов под ярмом.

Амиль проворно вскочил на дышло.

В следующей арбе никого из мальчиков я не узнал в лицо. Они были совсем маленькими, когда я уходил на фронт. Еще в школу не ходили, наверно.

Наконец со мною поравнялась последняя арба. Она была нагружена не камнем, а дровами. Девочки сидели поверх поклажи. Все в красных платьях, и между ними одно черное пятно. Словно горный мак с багряно-алыми лепестками и пестиком посредине. Садаф сидела отдельно, рядом с возницей, свесив босые загорелые ноги.

Я выбежал на дорогу и, раскинув руки, преградил путь арбе.

— Замин! — раздался протяжный крик Халлы.

Нет, это был не зов или нетерпеливый оклик. Халлы будто торжествовала и спешила всем сообщить: это моя находка! Только моя! Не протягивайте рук. Я не стану ни с кем делиться.

Легкая как пушинка, Садаф спрыгнула с арбы, повисла у меня на шее. Она никак не хотела разомкнуть объятий. Тонкие пальчики сошлись на моем затылке. Она захлебывалась счастливым смехом.

— Гага! Дорогой гага!

Увертываясь, как мог, от копны пушистых волос сестренки, я упорно искал глазами ту, которая раньше всех выдала себя радостным возгласом. Но ее не было среди девочек в красных платьях. Лепестки остались без пестика. Место посредине опустело.