Планета матери моей (Трилогия) - Джамиль Алибеков

Халлы поняла мою мысль. Слегка пожала плечами:

— Твоя мать авторитет для нас обоих. Единственно, чего она хочет, это чтобы я не ссорилась со своими родными. Иногда я по неделям не приходила к отцу. Тогда она брала меня за руку и мирила с ним. А мне советовала: «Ведь ты грамотная. Пошли еще один запрос о Селиме. Вдруг отыщется след?» Вот я и написала недавно.

— И что же?

— Пока ничего определенного. Обещали навести справки в архивах. Ну а отец… По правде, он уже давно ждал тебя.

— Халлы! — вскричал я. — Поверь, я ни в чем не изменился! Моя жизнь идет однообразно, взваливаю на себя побольше обязанностей, как будто нанялся у черта таскать мешки. Живу и не живу. Жду тебя…

— Ах, Замин, Замин… Я признаю, ты много повидал на свете, стал по-настоящему взрослым. Но есть одна область, где всегда темно и легко заблудиться. Это наше собственное сердце.

— Я не понимаю тебя. Почему мы не можем построить жизнь по собственному желанию?

Она сидела, положив руки на стол, негромко постукивала пальцем. Я ощутил себя беспомощным мальчуганом за ученической партой. Словно в чем-то провинился и сейчас последует нагоняй. Даже звонок на переменку не в силах спасти меня от выговора. Никакие оправдания не будут приняты!

Учительницу Мензер, должно быть, смягчил мой понурый вид. Она слегка улыбнулась.

— Только птички небесные вьют гнезда где вздумается. Но они не отбивают друг у друга любимых! Сходятся в пару по взаимному расположению, а потеряв супруга, не могут больше утешиться. Таково, по крайней мере, народное поверье. Война разметала людей, будто голубков и голубок… Много ли вдов в нашем селении обрели вторых мужей? То-то и оно. Знаешь поговорку? Попал на базар, видишь, все щурятся, и сам сощурься.

Нечто подобное я мог бы услышать от Гюльгяз-арвад, от своей матери, от седобородых старцев и шамкающих старух, ревнительниц старины. Но и тогда ловкие сваты нашли бы разумные возражения. Война принесла зло, сказали бы они, отняла отважных соколов, но в чем вина наших бедных женщин? Некоторые из них едва успели выйти замуж, еще занавеска перед постелью не была отдернута… И их мы теперь хороним заживо! Разве это не стало бы новым злодейством?

— Когда обрывалась жизнь одного брата, о его семье заботился другой брат, а вдова старшего становилась женой младшему.

Гримаска иронии и досады возникла на лице Мензер. Она сказала не без яда:

— Ты мастер все оборачивать себе на пользу. Когда старый обычай мешает, готов зарядить им пушку и выстрелить неведомо куда. А если на руку, то объявляешь святыней и хранишь под стеклянным куполом.

Пока Халлы оберегала честь дяди Селима, я не только досадовал и ревновал, но и гордился ее стойкостью, словно она поступала так ради меня: верная нелюбимому, она словно обещала в будущем еще большую верность избраннику своего сердца.

Когда Халлы обрушивала на меня упреки за то, что я не там учусь, не ту работу выбираю, я внутренне радовался: за сотню километров она не оставляет меня в своих мыслях. Я не безразличен ей!

Я опасливо поднял глаза на Халлы. Она сидела опустив голову, уставив глаза в одну точку.

Осенний ветер, клонивший к земле деревья, со скрипом распахнул дверь, и в полосе света вновь стал виден пиджак дяди Селима, раздутый, как черный парус, с маленьким ярким значком на лацкане. В ушах прозвучал его давний голос: «Смотри, Замин, мне дали его за готовность защищать Родину…»

Тяжелые мужские шаги раздались во дворе. Кто-то неведомый, грозный готов был прервать нашу уединенную беседу. Халлы с напряжением вглядывалась в темноту. Ее взгляд стал влажным…

На пороге возник рослый, с отвислыми усами и заячьей губой дядя Рагим. Он заботливо прикрыл дверь. Я тотчас поднялся ему навстречу, хотел протянуть руку, но он меня опередил и обнял. Держа тяжелые ладони на моих плечах, слегка откинулся и внимательно оглядел с ног до головы. Потом отошел в глубь комнаты, поиграл плечами — и пиджак внакидку, похожий на старомодный архалук, слетел с его плеч точнехонько на спинку кровати с никелированными шарами на спинках.

— Садись, садись, — добродушно пророкотал он. — Ты стал по виду совсем столичным жителем. Наверно, в мыслях держишь и Зохру с ребятами перетащить к себе? Что ж, это правильно. Теперь пора городов. А я пришел взглянуть на тебя… Понимаю о чем говорите. Наш мир — мир скорби и утрат. Так, так…

Мензер, едва отец вошел, тотчас склонилась над остывшим самоваром, отворотила встревоженное лицо. Он ласково обратился к ней:

— Доченька, у Зохры сейчас Фати-киши, добеги до него, попроси щепотку табаку для меня.

И, пока дочь ни скрылась в темноте, не открывал рта.

— Я вот зачем пришел, — начал он и запнулся. — Твой отец был достойным человеком, Замин. И мать у тебя пользуется всеобщим уважением, к ней охотно идут за советом… Да… Вот моей дочке не повезло. Может, и моя в том вина, что было, то было. Человеческие ошибки только сырая земля прикроет. Возможно, я поторопился с замужеством Мензер. Но не одну же ее накрыло с головой несчастье! Как быть теперь? Завтра о том, что вы провели вечер наедине, заговорит все селение. Рты не заткнешь. Станут колоть глаза: мол, следи получше за дочкой, прикрывшись вдовьим платком, она втихомолку сына Зохры привечает.

Я вскочил с места. Мы стояли лицом к лицу. Он с вызовом крутил сизый ус.

— Да, я искал тебя, чтобы потребовать: оставь мою дочь! Откажись навсегда от Мензер. Ей пора устроить свою жизнь и есть для этого подходящий человек с хорошим положением.

— Я не стою на дороге вашей дочери.

— То есть как? — удивился он.

— Зашел ради памяти Гюльгяз-арвад.

— Ты и ей убавил дней, — пробурчал он. — Но меня тебе не осилить, так и знай.

Он не знал, как теперь держаться. На всякий случай запальчиво воскликнул:

— Был бы ты мужчиной, честь вдовы вашего благодетеля стала бы тебе дорога, как целомудрие собственной сестры!

Я повернулся и пошел к дверям. Это обескуражило его. Он не считал разговор оконченным, с угрозой зачастил мне в спину:

— Если ты желаешь, чтобы твоя мать спокойно доживала свои дни в нашем селении, а сестра Садаф не вернулась однажды домой опозоренной, ради всего, что свято и дорого любому, заклинаю тебя: оставь Мензер! Если она еще хоть раз упомянет про тебя, я должен буду сбрить свои усы от позора…

Не оборачиваясь, я холодно и раздельно произнес:

— Решаешь не ты, старик, а твоя дочь. Она выйдет, за кого пожелает.

Дверь передо мною с шумом распахнулась, и я очутился нос к носу с Халлы. Она гневно сузила глаза и была похожа сейчас на степную змею, которая встала во весь рост, готовясь к прыжку.

— Ну, сговорились? Совершили полюбовную сделку? Кому ты снова готов меня продать, отец? А какова будет цена? Дороже, чем за козу? Чей карман ты нацелился теперь опустошить? Гашиму, сыну гадалки? Замин, я слышала твои слова, ты прав: выйду за кого хочу. На сорок дней закачу свадебный пир, стану разъезжать с гостями по всему району! Пусть все видят, как веселятся вдовы защитников Родины!.. Что, прикусили языки?! И почему ты, отец, решил, будто твоя дочь несчастна? Разве это несчастье — блюсти честь погибшего героя? Знаю, я ничем не связана: ни ребенка, ни даже старой свекрови. Люди меня не осудят, если найду нового супруга. Но я первая женщина селения, которая получила высшее образование, и неужели именно мне пристало растоптать старинную женскую честь ради нового брака? Глядя на меня, к мимолетным усладам потянутся и другие женщины; зазорное перестанут осуждать, постыдное сделается привычным… Нет, мои дорогие. Горе войны равно пало на мужчин и женщин. Мои сверстницы обездолены. Пройдет десять лет, и брешь затянется, подрастет новое поколение. Но утраченный благородный обычай не вернуть потом и за тысячу лет!

В голосе ее уже дрожали рыданья. Чтобы не видеть слез своей любимой, я переступил порог и побрел в сад по узкой тропинке света, падавшего из дверей…

5

Меня пробудил петушиный хор. Громогласное кукареканье неслось со всех сторон. Мать поджидала, когда я открою глаза. Она тотчас подошла ко мне.

— Сынок, тебя ждет длинный день. Чем раньше начнешь его, тем лучше. Завтрак уже готов.

— В Баку поеду только к вечеру, как решил.

— Тебе виднее. Тогда, может, еще подремлешь? Дай я подобью подушку. Ты так ворочался, что одеяло на полу.

— Ах, нене, ты, видно, не раз его уже поднимала, сторожила мой сон?

— Боюсь, что разбудила своими шагами… Хочу спросить, пока никого нет. Где тебя встретил сын Ханпери?

— На буровой. Я привез груз для бурильщиков, а он нанялся к ним землекопом. Разве Гашим уже в селении?

— Когда ты был у Мензер, он заходил… Не думай, сынок, что я тебя учу, ты сам уже взрослый. Но не откровенничай с ним! Как и его мать, они оба болтуны, разносчики сплетен. Нагородил всяких глупостей. Будто ты нехорошо отозвался о Мензер: мол, зачем она лезет с непрошеной помощью? Говоришь: отвезу машину яблок на какой-нибудь русский базар, сразу все долги погашу!