Задержи дыхание (рассказы) - Анна Малышева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не дергайся, я сейчас вытащу ногу. Откуда эта кровь?! Не шевелись, я поворачиваю! Вот так…
— Нет, нет, не надо… Не трогай меня, не надо! — Замирающий голос Елены утекал в трещину.
Там он живет, мелькнула у меня догадка, оттуда приходит. Я снова включил фонарь, который погасил, чтобы не видеть разбитой головы Петра.
— Больно… — еле слышно пробормотала жена. — Голова…
Кто застонал над ее еще живым телом — над мертвым телом Петра? Он или я сам? Он оплакивал себя заранее, склонившись над Еленой, как над собственной могилой… Помню, когда я выскочил из пещеры, на небо карабкалась луна и как оскорбленная женщина, презрительно смотрела поверх меня. К утру я дошел до станции, сел в поезд, выпил чаю, закрыл глаза. Добравшись через несколько дней до Москвы, я уничтожил все бумаги Елены, отнес ее вещи к сестре. Только тогда и позволил себе принять душ, переодеться в городскую одежду, разобрать сумку.
И вынул камень — тяжелый серый камень, заостренный то ли природой, то ли древними человеческими руками. Возвращаясь домой, я забыл его выбросить на каком-нибудь перегоне, как намеревался. Просто забыл. Не выбросил и до сих пор, потому что начинаю понимать — ничто, ничто в этом мире не исчезает бесследно. Иногда я обращаюсь к камню с просьбой, ведь он из той пещеры. Прошу отдать мне голос Елены, ее последние слова. Если он что-то пропустил в первый раз, мог пропустить и во второй. Может быть, жена вспоминала обо мне? Звала? Или снова просила прощения у человека, который все же смог ее простить, теперь я знаю, что смог…
Пальцы
«Поселок Пушкино горбил Акуловой горою…»
Или:
«Пригорок Пушкино горбил…»
Стихи забыты, поселок давно стал городом, Акулову гору срыли до основания, чтобы выстроить плотину, в болотистой низине полощутся утки, истерично ссорятся невидимые лягушачьи семьи… Спустись с шоссе, скользя среди белесых тополей и зарослей полыни, ступи на рыжую тропинку в камышах… В ноги, как верный пес, бросится быстрый ручей, а в бледном небе сверкнет фиолетовый селезень… И поднимись на пригорок, к деревянным избушкам, к пушистой иве, к изуродованному гипсовому памятнику…
Ложно мужественное лицо, старомодные отвороты белого пиджака, отбитые пальцы…
Там, на хвойной подушке, лежала девочка в ярких шортах. Пустые серые глаза, бледные губы, наивно вздернутый нос. Рядом пакет — она несла на пляж полотенце, бутылку минеральной воды, несколько подгнивших на корню бананов. Еще несколько шагов — и она бы вышла из-под сосновой тени к светлой речке, к собачьему лаю, к голосам…
Но осталась здесь. И все, кто видел ее правую руку, отворачивались на мгновенье.
— Уцелела одна фаланга указательного пальца, — диктовал следователь, осматривая тело. — Средний, безымянный и мизинец обглоданы до костей.
— Обглоданы?
В низине звонко залаяла собака, и вся группа, выехавшая на место происшествия, разом обернулась в ту сторону.
— Других следов насилия не обнаружено, слово за экспертами, — продолжал следователь. — Предположительно, смерть наступила в результате болевого шока и потери крови.
Но и эксперт не смог назвать другой причины. Остановка сердца, большая потеря крови — вот и все, что узнали родители пятнадцатилетней школьницы, ее одноклассники, ее молодой рыжий исповедник, отслуживший заупокойную службу по «невинно убиенной…» А убийцу не нашли.
«Пригорок Пушкино горбил…»
Старик, собиравший первые грибы в обществе немецкой овчарки, был найден тем же летом в болоте, среди вязкой ряски и пухлых камышей. Ополоумевший пес метался на пригорке, облаивая всех, кто пытался спуститься в низину. Шерсть на загривке стояла дыбом, пенная слюна заливала сухую летнюю пыль, и чтобы добраться до тела, собаку пришлось застрелить. Она умерла, тоскливо глядя на своих убийц глубокими янтарно-карими глазами. В них отражалась белая тень — как отсвет летнего солнца.
— Уцелела одна фаланга указательного пальца, — диктовал следователь. — Средний, безымянный и мизинец…
На этот раз приехали эксперты из Москвы. Запахло серийными убийствами, картина повторилась один в один, изуродованная правая рука жертвы была осмотрена в мельчайших деталях.
— По-вашему, мог он умереть на месте от таких ран? — спрашивал районный эксперт столичного коллегу.
— Навряд ли сразу. Потеря крови не так велика, жилые дома рядом, он мог до них добраться, попросить помощи. Скорее, не выдержало сердце.
— А как искажено лицо! Кого он мог так испугаться? Бывший фронтовик, ветеран, не то что та девчонка! И не сердечник!
— Да и собака-то будто взбесилась, хотя у нее все прививки имелись. Явно что-то на психику подействовало.
В последующую неделю погибло два десятка бродячих собак, доверчиво посещавших окрестные помойки. Их убивали местные жители — обладатели дробовиков, и вооруженные милиционеры, патрулировавшие болото. Убили даже двухмесячного щенка по кличке Сонька — белого, как снег, черноглазого и ласкового. Владельцы домашних собак выводили их на прогулку под косыми, опасливыми взглядами соседей. А спустя неделю на Акуловой горе снова нашли труп.
Пожилая женщина, по всей вероятности, собиралась спуститься под гору, пересечь болотистую низменность по тропинке и зайти в гости к сестре, чей дом возвышался на другой стороне. Именинница-сестра успела приготовить салаты, включить телевизор, поправить розы в хрустальной вазе… Деревенская гостья «с той стороны» запаздывала, за окном начинало темнеть, и женщина вышла на шоссе, придирчиво оглядывая расстилавшуюся под ногами болотистую низменность.
— Я услышала крик, — говорила она следователю. — Потом еще, еще… Это кричала она, но как же страшно!
— Уцелела одна фаланга указательного пальца, — обречено повторял следователь, — средний, безымянный и мизинец…
— Ей надо было только болото перейти, но вот… — обморочно твердила сестра.
Лес был рядом, но мог ли забежать оттуда волк? Таких случаев никто не припомнил. Бездомные собаки? Но все они ласкались к людям, стоило их позвать, да и кто из них мог воспроизводить из раза в раз один и тот же «почерк»? Бродяги? К чему им было уродовать руки случайных прохожих, не трогая ни одежды, ни денег, ни украшений?
— Объявился маньяк, — горестно заметил местный следователь. — И гадать нечего!
Проверили списки бежавших из ближних колоний. Ужесточили контроль на железнодорожных станциях, утроили патрулирование на вокзалах. Арестовали всех бывших заключенных, которые «баловались» в прошлом членовредительством. Вразумительных показаний никто не дал.
За это время число жертв увеличилось до пяти.
— Мы шли как раз под гору, к реке, — рассказывала пожилая крестьянка, собирая в рваную гармошку коричневое лицо. — И на Володечкином пепелище, в золе…
«Володечкиным пепелищем» местные жители называли кирпичный остов летней дачи, где в двадцатых годах отдыхал Маяковский. Несколько лет назад дача сгорела, исчезли в пламени фотографии поэта, его роковой возлюбленной, оригиналы черновиков… Земля на взгорье была дорогая, и многие считали, что дачу сожгли неспроста, — нищенский музей мешал кому-то откупить участок. Но пепелище до сих пор никто не тронул, и уродливый гипсовый памятник по-прежнему возвышался над болотом. В левой руке поэт все еще сжимал записную книжку, в правой предполагался карандаш, но пальцы были давно отбиты…
«В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето, была жара, жара плыла, на даче было это…»
— Одна фаланга… Две…
Дети лежали в таких позах, словно собирались зарыться в землю. Их уцелевшие скрюченные пальцы вцепились в траву, ноги прочертили по мягкой почве длинные борозды, и даже вывороченный мох как будто звал на помощь. Старуха медленно, аккуратно плакала, будто делала тяжелую работу:
— Близняшки, кому помешали? Отец в Москве, мать умерла, жили у тетки… Господи, лягушки не обидели!..
— Девушка, дети, двое пожилых людей, — удрученно подводил итоги следователь. — Маньяк? Однако никакой избирательности. Ничего характерного. Только…
— Откушенные и обглоданные пальцы.
И удалось выделить еще одну общую черту для всех преступлений — все они совершались на закате. В последний раз убитых видели в тот час, когда за остаток срытой Акуловой горы неторопливо садилось летнее солнце.
«В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето…»
Дни стояли такие жаркие, что по ночам от болота поднимался плавный истошный вопль. Раздувшиеся лягушки стонали, тяжело и важно. Скрипели утки, на рассвете учившие летать своих детенышей. Звенели камыши. Наивно лаяла уцелевшая бродячая собака, перебегавшая ледяной, веселый ручей.
Дети очертя голову бросались в мелкую речку, и чайки клевали серебряных мальков на перекатах, алые лохматые розы продавались за бесценок в окрестных садах… И солнце цеплялось оранжевыми пальцами за Акулову гору.
