Южане куртуазнее северян - Антон Дубинин

— Повинуясь приказу моей госпожи, перо мое будет бегать по бумаге вдвое быстрей, чем обычно, — с улыбкою поклонился верный рыцарь. А потом они вдвоем нашли и обговорили сюжет, который порадовал бы их обоих и подошел бы для длинного, но не чрезмерно длинного, не требующего продолжения повествованья. Кретьен, как всегда, хотел истории о служении и чести, а Мари желала сказку про любовь. История Ланселота оказалась идеальной — обе этих темы переплетались в ней так тесно, как это только возможно, и должна была получиться наполовину жеста, наполовину роман едва ли не трубадурский по накалу страстей. А кроме того, вдвое легче и интересней писать книгу, matiere и san[34] которой исходят от прекрасной дамы, ценительницы, друга… Вдохновленный так сильно и горячо, как не случалось у него со времен парижского «жара и глада», горячки творчества, из-за которой архивариус, кривясь, потом не доплачивал половины денег за сданные не в срок списки манускриптов, — горячий и горящий, как во времена Клижеса, Кретьен приступил к работе над романом тем же вечером, и встал из-за стола в своей спальне в середине следующего дня.

   «Коль скоро госпожа моя   Желает, чтобы начал я   Роман очередной — ну что же,   Кто в мире ей перечить сможет?   Я больше б сделал, признаю,   Чтоб даму радовать свою,   И говорю о том без лести —   Хотя другой на этом месте   Сказал бы, подольщаясь к ней,   Что госпожа земли моей   Всех прочих женщин превосходит,   Как ветер, что в апрель приходит,   Прекрасней всех ветров иных.   Но я, увы, не из таких,   Хоть в этом со льстецом согласен;   Скажу ли я — «Алмаз прекрасен,   Отполирован, он горит,   И жемчуг* огнем затмит,   Как госпожа моя графиня   Всех королев затмила ныне»?   Но нет — я честью дорожу   И слов подобных не скажу,   Хоть в них лишь истина одна   Для бедных глаз моих видна!   Скажу одно — ее приказ   Важнее для меня сейчас,   Чем мысль любая или пыл,   Что в этот труд бы я вложил…   Итак, Кретьен берет на совесть   О Рыцаре Телеги повесть,   Чья тема, чей сюжет и пыл   Графинею подарен был.   Поэт взялся за труд опасный —   Сей не испортить дар прекрасный,   Дурного не содеять с ним   Искусством бережным своим.   Что ж, безо лжи и без прикрас,   Он начинает свой рассказ…»[35]

…Перед те, как лечь наконец спать, он попросил у распорядителя замка какой-нибудь еды и побольше свечей. В эту ночь он написал не менее трехсот строк. Правда, их еще предстояло править, править и править… По-хорошему, на большой, тщательно отделанный роман требовалось никак не меньше года. Кретьен это понял с тех пор, как научился подолгу работать над стихами — а не оставлять рожденное в запале как оно есть. Тем более что писал он подолгу — вновь и вновь вычитывая и шлифуя отрывки текста, которые сами выливались из-под его пальцев, когда случались приступы вдохновения. А приступы вдохновения — такая штука, Божий подарок, ее самому у себя вызвать никак невозможно, хоть ты обкурись гашишем, как жуткие слуги Старца Горы; так что — carpe diem, Leuсonoe[36], а поспишь как-нибудь в другой раз… Тем более что Кретьену пока очень нравился его новый роман. Он был… ну, живой — в отличие от придуманного Клижеса, про которого Кретьен, чтобы не соврать, все высчитывал по картам («В порт Саутгэмптонский вошли…») А здесь… Ну, бывают такие книжки, которые пока пишешь, понимаешь, что пишешь правду. И дело не только в том, что этой истории Кретьен совсем не придумывал — воспользовался вариантом очень известного артуровского преданья и дополнил по-всякому. Где-то за строками этого романа всегда улыбалась Мари, и поэт знал до мелочей, какое именно выражение глаз у нее будет от той или иной удачной строчки. Это невообразимое счастье, доступное немногим — писать жданную книгу. Наверное, для женщины то же самое — вынашивать желанного мужу ребенка.

То была холодная, но бесснежная зима 1165 Анно Домини, незадолго до Рождества, когда Кретьен в Труаском замке графа принялся за новый роман о любви.

Им бы не расставаться, им бы быть все время втроем.

Но Анри попросил — очень попросил! — и разве мог Кретьен отказать.

Анри очень не хотелось в Пуатье — пусть даже в качестве супруга и провожатого Мари. Юной графине вздумалось навестить свою матушку Алиенору, которая, подарив английскому королю трех прекрасных сыновей и дочь, предпочитала проводить хотя бы несколько недель в году в родном именье, том самом, откуда некогда выезжал в поход великий Гийом Девятый, отправляясь в изгнанье, в Святую Землю, с Богом заключив союз… Туда-то, на берега прекрасной Вьенны, где леса широколиственных платанов и каштанов влажно шумят по ночам, где певучий южный выговор редко прерывается франкской речью, где Кретьен еще никогда не бывал — и лежал ныне путь их кортежа, прекрасной дамы и двух рыцарей, данных супругом ей в спутники. Вторым, после Кретьена, оказался пятидесятилетний Тьерри Шалонский — отличный воин и муж весьма опытный, знакомый Кретьену еще по Святой Земле, и мало кому из своих вассалов Анри доверял больше, чем этим двоим. Кроме того, Мари взяла с собой пару служанок, весьма милого пажа по имени Шарль, человек десять солдат, трех егерей, в том числе одного старого, усмешливого — любимца Анри, чтобы охотились по пути. Дорога предстояла недели на две, а то и больше, и избалованная дама не хотела в чем-либо терпеть недостаток. Еще в качестве эскорта по собственной воле с ними увязался любезный друг Годфруа. Который по странной случайности при Альенорином дворе пока не бывал и собирался наверстывать упущенное, покоряя красотой и обаянием пуатьерских дам.

«Ты уж съезди, будь другом, — так говорил Анри своему вассалу, то и дело для большей убедительности встряхивая его за плечо, — там же это… южные всякие разности, трубадурские сборища, я там с тоски умру за два дня…» И совсем иначе говорил он, когда, выехав провожать обожаемую супругу аж до самого моста через Йонну, прощался с нею — впервые на долгое время.

— Смотрите, мессир Кретьен, — сказал он сурово, обнимая друга на прощание и размашисто крестя его в путь. — Доверяю вам свою любовь и честь, оберегайте Мари, как родную сестру, и Христа ради и ради вашей верности не допустите до нее никакого зла.

— Я постараюсь, мессир Оргелуз, — слегка краснея, ответствовал вассал, глядя сквозь прищуренные глаза на ярко блестящую воду. На короткий миг ему стало жутковато — кажется, развлекательная поездка оборачивалась некоей большой ответственностью.

— Не далее чем через два месяца ждите нас обратно, — с детской убедительностью говорила Мари, чьи волосы в солнечное утро поздней весны казались совсем золотистыми, просверкивающими красноватыми искрами. — Если же что-либо изменится, я пришлю гонца… И не забудьте, — она с проповеднической назидательностью приподняла тоненький палец, — заказать обедню о путешетвующих… А потом — обед для тридцати бедняков, ради удачного исхода странствия. Завтра же, и непременно!..

— Ну, храни вас Господь, — и граф еще раз перекрестил их — уже всех вместе, всадников и небольшую крытую повозку, едва кортеж начал переваливаться через широкий мост. Мари пока что хотела ехать верхом, и конь ее, свадебный подарок Анри, был серебристо-серым, почти белым, с длинною черной гривой. Этот конь и Кретьенов угольный Морель приходились друг другу сводными братьями — сыновья одной матери, прекрасной испанской кобылы, которая стоила Анри едва ли не столько же, сколько все остальные его лошади, вместе взятые. Только конь Мари родился пораньше — на несколько лет, и отличался нравом чрезвычайно сдержанным, как тот самый скакун Эниды — «Он не кусает, не несет, и на дыбы он не встает, и ехать на таком коне — что плыть по озеру в челне…» Ну, это так и подобает коню, чей хозяин — юная дама. Кретьен обернулся и махнул графу рукой, а тот — уже с другого берега, в окруженье нескольких оруженосцев — зачем-то отсалютовал мечом, и на лезвии ярко блеснуло солнце. Прекрасный выдался апрель, очень теплый, а до ближайшего замка, места ночлега — меньше дня пути, и торопиться совершенно некуда. Годфруа, не имевший лошади, ослом однако же погнушался, и шел теперь пешком рядом с обозом — звон его мозгораздирающей флейты даже не вызывал у Кретьена обычного раздражения. Верный Ученик толковал о чем-то с Анет, хорошенькой графининой девушкой, ехавшей на телеге; та порою начинала глупо хихикать — видно, синие глаза и музыкальные таланты Годфруа начинали растапливать ее слабенькое сердечко. Стихи он ей, что ли, читал -