Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1923 году Владимир Арсеньев отправился на Командорские острова, чтобы наладить охрану промыслов, пострадавших в смутные годы от японских и американских промышленников. Местным жителям привёз газеты и Советский кодекс законов о труде.
В конце 1920-х Арсеньев сотрудничал с режиссёром Александром Аркадьевичем Литвиновым[273] и вместе с ним заложил основы советского этнографического кино. Наиболее известной стала литвиновская лента «Лесные люди» об удэгейцах, на съёмках которой Арсеньев выступил консультантом.
На учёного писали доносы, его суждения критиковались в печати[274]. Главным клеветником стал уже упомянутый Альберт Липский – этнограф и агент ГПУ, которого в своё время именно Арсеньев рекомендовал в члены Русского географического общества. Липский заявлял, что Арсеньев продал интервентам ценные коллекции Гродековского музея (впоследствии все наветы были опровергнуты), подвергал сомнению его состоятельность как учёного. Тот писал, что не подаст Липскому руки «за ряд подлостей и нечестных поступков».
Ещё одним недоброжелателем Арсеньева был ректор Дальневосточного государственного университета Владимир Иванович Огородников[275], который, по данным историка Амира Александровича Хисамутдинова, создавал вокруг учёного «нетерпимую обстановку», из-за чего тот в 1924 году вынужден был перебраться в Хабаровск – как оказалось, ненадолго.
Осенью 1925 года Владимир Арсеньев решил переехать в Ленинград и подал заявление с просьбой зачислить его научным сотрудником в Музей антропологии и этнографии, но впоследствии передумал: «Мне ещё рано садиться в музей. Пока есть силы, хочу поработать в поле».
В 1926 году в Хабаровске Арсеньева вызвали в ОГПУ – поступило заявление, что он ведёт «враждебную пропаганду». Дав объяснения, учёный заявил письменно, что впредь ни с кем не будет говорить на «общефилософские» темы, что «твёрдо решил совершенно уйти от всякого общения с местной интеллигенцией», а «остаток дней своих» намерен посвятить науке – обработке собранных в походах материалов. «Мне 54 года, годы уходят и силы слабеют. Быть может, и жить-то мне осталось только несколько лет», – написал Арсеньев.
Интересно, что даже эту объяснительную можно отнести к корпусу арсеньевской публицистики. В частности, в ней говорится: «Англичане великие мастера создавать коалиции… Из газет “Известия ВЦИК”, “Правда”, “Тихоокеанская звезда” видно, что и теперь англичане собирают коалицию против СССР… Это дельный народ. Но хорошего нам ждать от них нечего. Интервенция эта будет окончательной гибелью нашего государства – разделом, и мы все русские сойдём в положение туземцев, ещё на более низкую ступень, чем индусы».
В 1928 году Владимир Арсеньев подготовил доклад, рассмотренный на заседании Далькрайкома ВКП(б) только пять лет спустя. В нём он писал: «Вожделение её (Японии. – В. А.) распространяется на все острова Тихого океана… Япония ищет случая овладеть Северным Сахалином и даже полуостровом Камчатка… Япония встала между океаном и выходами на Азиатский материк, чтобы отрезать от моря всю Восточную Азию и иметь экономическое и политическое влияние на народы, обитающие на азиатских берегах Великого океана… В случае войны с Америкой Япония немедленно оккупирует Северный Сахалин и будет опираться на свою базу Сейсин[276]… Тогда ей нечего бояться длительной блокады со стороны Великого океана, тогда она не будет отрезана от тыла, необходимого ей для жизни и борьбы. Стремление Японии безраздельно хозяйничать в Маньчжурии и выйти на Амур не мечта, не фантазия и не призрак, а вполне конкретное явление. Конечной целью японского империализма является желание отодвинуть нас от берегов Тихого океана. Мысль эта весьма популярна в Японии… Об этом всё сильнее и сильнее раздаются голоса в японской печати и открыто говорят выдающиеся японские государственные люди… Идёт лихорадочная работа по увеличению военных и морских сил».
Всё это Владимир Арсеньев сформулировал ещё до конфликта на КВЖД и оккупации Маньчжурии Японией, до создания под боком у СССР государства Маньчжоу-Го, до столкновений Советского Союза и Японии на Хасане и Халхин-Голе, до начала работы Рихарда Зорге[277] в Токио, до развязывания Японией войны в Китае и на Тихом океане… Геополитический прогноз Арсеньева, ушедшего на пороге глобальных тектонических сдвигов, был грамотным и во многом сбылся. События 1930-х и 1940-х показали: он был не алармистом, а трезвым аналитиком.
Несмотря на выпады недоброжелателей, книги Владимира Арсеньева выходили в том числе и за границей, его приглашали на совещания по экономическим вопросам, включали в различные комиссии, он принимал участие в составлении первого пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР, проводил изыскания, связанные с прокладкой железной дороги Хабаровск – Советская Гавань…
Последние годы жизни провёл во Владивостоке. В 1929 году отказался от предложения торжественно отметить тридцатилетие своей деятельности на Дальнем Востоке, повторив, что намерен сосредоточиться на обработке экспедиционных материалов. Сетовал: «Век идеализма и романтизма кончился навсегда. На смену нам, старым исследователям и путешественникам, пришли новые люди с эгоистическим складом характера и с материалистическим миросозерцанием. Они займутся обследованием… тёмных пятен по специальным заданиям: для проведения железной дороги, для рубки и сплава леса, добычи полезных ископаемых, постройки какого-нибудь завода и т. д. И вот эти чисто практические цели совершенно заслонят ту прелесть и красоту географических исследований, которые всегда отсутствуют у людей, ставящих впереди или лично карьерные, или сугубо материальные соображения».
В эти годы Владимир Арсеньев остро переживал одиночество и «покинутость». Ездил в гости к Михаилу Пришвину, звал Горького на Дальний Восток, обещая стать его «чичероне» (проводником) в тайге… Пришвин отмечал: книги Арсеньева, «прославленные» в Москве и Европе, в Приморье «не пользуются равным почётом», потому что тут Арсеньев – «свой человек, и за свойством, как за деревом, не видно леса его достижений». В 1927 году Арсеньев записал: «Первый раз для меня стало ясно одиночество в том смысле, что все мои сверстники-туземцы, с которыми я раньше совершал путешествия, – уже сошли со сцены жизни… Молодёжь испорчена, развращена. Она обо мне слышала, но это не те уже люди… Мы чужие и посторонние друг другу. Я остро почувствовал одиночество… Тайга стала для меня чужой. Пора умирать! Пора идти туда, куда ушли другие – я отстал на этом пути». В последнем письме профессору Фёдору Аристову писал: «Я всё больше и больше чувствую своё одиночество… Я стал уставать от людей и многого не понимаю,
