Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Цивилизация родит преступников»
Владимир Арсеньев уехал из столицы в провинцию. Городу предпочитал тайгу.
Не раз получал приглашения переехать в столицу. Думал над ними, но в итоге отклонял. Объяснял Льву Штернбергу: «Интриг между учёными в Петербурге – хоть отбавляй! В этом отношении у нас в провинции лучше… Карьеризм поглотил хорошие чувства человека! Этот Вавилон закрутил было и меня, да, слава богу, я вовремя очнулся и убежал к себе в Приамурье».
Это был осознанный выбор, продиктованный не только интересами дела, но и этическими воззрениями Владимира Арсеньева. Европейцев, прогрессистов, горожан он откровенно недолюбливает.
«В тайге грубеешь, но та же тайга облагораживает душу. В такие минуты одиночества чувствуешь себя счастливым. Одиночество родит мышление, которое анализирует твои же жизненные поступки. Вот покаяние, вот исповедь», – записал он однажды, сравнивая тайгу с храмом. Ещё: «Дойдя до реки Кулумбе, я сел на камень и стал слушать тихие, ночные, едва уловимые, как шёпот, звуки… В такие минуты человек облагораживается и как бы входит в общение с Богом. Этого нельзя передать словами – это надо перечувствовать. Это доступно только тому, кто созерцание природы ставит выше всяческих городских удовольствий. Я чувствовал себя легко и понимал, что счастье заключается не в накоплении богатств, а в здоровье, свободе и в тесном общении с природой».
В отношении к прогрессу и городу Владимир Арсеньев близок Николаю Пржевальскому, написавшему: «В блага цивилизации не особенно верю. Эти блага ведь сводятся к тому, что горькие пилюли нашего существования преподносятся в капсюлях и под различными соусами, не говоря уже про уничтожение всех иллюзий, которыми только и красна жизнь. В Азии я с берданкой в руке гораздо более гарантирован от всяких гадостей, оскорблений и обмана, чем в городах Европейской России. По крайней мере, в Азии знаешь, кто враг, а в городах всякие гадости делаются из-за угла. Вы идёте, например, по улице, и всякий может оскорбить вас, если при этом нет свидетелей». Ещё: «Не один раз, сидя в застёгнутом мундире в салоне какого-нибудь вельможи, я вспоминал с сожалением о своей свободной жизни в пустыне с товарищами-офицерами и казаками… Здесь всё по форме, всё по мерке; нет ни простоты, ни свободы, ни воздуха. Каменные тюрьмы, называемые домами; изуродованная жизнь – жизнью цивилизованной, мерзость нравственная – тактом житейским называемая; продажность, бессердечие, беспечность, разврат – словом, все гадкие инстинкты человека, правда, изукрашенные тем или другим способом, фигурируют и служат главным двигателем во всех слоях общества от низшего до высшего». Сходные мотивы можно найти и у Джека Лондона, тоже родственного Арсеньеву. «Если это всё, что цивилизация может дать человеку, то уж лучше вернуться в дикое, первобытное состояние», – заявил американский писатель, выбравшись из лондонских трущоб. Сравнивая условия, в которых живут аляскинские инуиты и английские бедняки, он с цифрами и фактами доказывает: первым гораздо лучше. «Система, столь явно не оправдавшая себя, не имеет права на существование», – пишет он, подразумевая не только политико-экономический строй современной ему Англии, но и цивилизацию вообще.
Уже при первой встрече с Дерсу Владимир Арсеньев сформулировал: «Я видел перед собой первобытного охотника, который всю свою жизнь прожил в тайге и чужд был тех пороков, которые вместе с собой несёт городская цивилизация». Ещё одно высказывание о Дерсу: «Этот дикарь был гораздо человеколюбивее, чем я. Что же такое культура? Не путаем ли мы тут два понятия: материальная культура и культура духовная… Отчего же у людей, живущих в городах, это хорошее чувство… заглохло». Ещё: «Раньше я думал, что эгоизм особенно свойствен дикому человеку, а чувство гуманности, человеколюбия и внимания к чужому интересу присуще только европейцам. Не ошибался ли я…» Здесь и в других местах чётко слышны антигородские, антипрогрессистские, антицивилизационные настроения Арсеньева. Он понимал: если прогресс нравственный отстаёт от технического, всё, что у нас получится, – это какой-нибудь гиперболоид инженера Гарина. Иногда кажется, что именно для проговаривания подобных мыслей ему понадобился образ Дерсу – альтернатива горожанину-европейцу. «Если бы этот зверолов мог понять, что наша хвалёная европейская культура основана на эксплуатации одних людей другими, он наверное не согласился бы променять на неё свою свободу. Дерсу по-своему был счастлив», – считал Арсеньев.
«Чего-чего один люди кушай – грех», – говорит Дерсу. «Все удэhe – коммунисты, – добавляет Владимир Арсеньев. – Дайте ему какое-нибудь лакомство, он ни за что не будет его есть один: он поделится им со всеми окружающими. Убьёт ли он на охоте оленя, поймает ли рыбу, привезёт ли домой муку, он не отдаст всего этого своей семье, он непременно поделится со всеми соседями. Внимание к чужим интересам, к чужой нужде в нём так же развито, как и забота о своей семье. Если у удэhe не хватило продовольствия, он просто идёт к соседу, зная, что ему никогда не будет отказа… Чужая нужда – его нужда… Семья умершего никогда не остаётся без хлеба… Не поддержать чужую семью – великий грех! Опасность одного человека есть опасность всего рода, всего народа. В этом отношении у удэhe нет того бездушного эгоизма, который свойствен европейцам с их культурой и цивилизацией».
У инородцев, по словам Владимира Арсеньева, отсутствует преступность: «Так как удэhe всегда найдёт у своего собрата всё, в чём он нуждается, равно и сам он отдаст соседу всё то, что нужно последнему, – то кражи среди них не имеют места. Ему и в
