Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В дневнике Владимир Арсеньев педантично отмечал, сколько фанз сожжено, звероловных ловушек уничтожено, китайцев и корейцев арестовано: «На реке Такэме, в бассейне Такумчи и на Арму мною сожжено 26 зверовых фанз… Уничтожено 4824 соболиных ловушки… Задержанные в горах китайцы все мною были арестованы как хищники и соболёвщики…» Ночами часовые охраняли арестованных, которых порой было так много, что обстановка становилась тревожной. Когда отчаянные китайцы попытались бежать, их остановил только ружейный огонь («стреляли нарочно мимо», уточняет Арсеньев). Пятерым удалось скрыться…
В советское время экспедиции Владимира Арсеньева этого периода называли археологическими, хотя они были, прямо говоря, карательными. В то же время Арсеньев не упускал возможности собирать археологический, этнографический, ботанический материал. По итогам похода 1911 года он отослал в Петербург гербарий из 768 растений, собрал фольклорные материалы, продолжил составление орочского словаря, произвёл раскопки древних захоронений и стоянок, взял образцы минералов.
В 1912 году Владимир Арсеньев предпринял второй поход с теми же задачами. Снова горели фанзы, арестовывались браконьеры… В 1915 году – ещё одна подобная экспедиция.
В 1916 году Арсеньев уволился из Переселенческого управления и вернулся на армейскую службу. Он добивался отправки на фронт и в начале 1917 года был зачислен в 13-й Сибирский стрелковый запасный полк. Однако по ходатайству Академии наук и Русского географического общества перед Временным правительством подполковника Арсеньева, успевшего выехать к месту дислокации полка, вернули в Хабаровск. Александр Николаевич Русанов[261] – депутат Госдумы от Приморской области, комиссар Временного правительства по Дальнему Востоку – в телеграмме военному министру Александру Ивановичу Гучкову[262] просил оставить Арсеньева на Дальнем Востоке, ибо «устройство инородцев» – дело неотложного характера и государственного значения, а заменить Арсеньева некем.
На Первую мировую Владимир Арсеньев не попал – вернулся в Хабаровск, стал комиссаром по делам инородцев. В том же 1917 году окончательно уволился из армии и больше не воевал нигде – ни у белых, ни у красных.
Он исследует Камчатку, служит в Управлении рыбными промыслами, инициирует создание на Дальнем Востоке первых заповедников, поднимает вопрос о борьбе с «чёрными археологами». «Прошлый год принёс много несчастий Родине. Что-то даст наступивший Новый год? Скорее бы кончалась эта солдатская эпоха со всеми её жестокостями и лишениями», – записал Арсеньев, встречая 1918 год.
В следующем, 1919 году бандиты на Украине зверски убьют родных Арсеньева – отца, мать, двух сестёр, брата с женой.
Сам он в том же году женится во второй раз – на Маргарите Соловьёвой.
«Зелёный» Арсеньев
Уже в «Отчёте о деятельности Владивостокского общества любителей охоты» – задолго до всех экологических бумов – Владимир Арсеньев ставил вопрос о хищническом отношении к природе, о необходимости «охотничьего закона».
В предисловии 1921 года к книге «По Уссурийскому краю» он писал о том, как изменился ландшафт за 15 лет, прошедших после описанной в книге экспедиции: «Первобытные девственные леса в большей части страны выгорели, и на смену им появились леса, состоящие из лиственницы, берёзы и осины. Там, где раньше ревел тигр, – ныне свистит паровоз… Инородцы отошли на север, и количество зверя в тайге сильно уменьшилось». В те же годы в предисловии к «Дерсу Узала» он добавил, что, побывав повторно в описываемых местах, не узнал их: лес выгорел, зверя и рыбы стало меньше…
Владимир Арсеньев, бесспорно, обладал развитым экологическим сознанием. Вот отряд спугнул пару изюбрей. «Один из солдатиков хотел было стрелять, но я остановил его – мне жаль было убивать этих прекрасных животных», – пишет он. И, словно устыдившись собственной сентиментальности, добавляет: «Продовольствия мы имели достаточно, а лошади были перегружены настолько, что захватить с собою убитых оленей мы всё равно не могли бы». Таёжный человек Дерсу ведёт себя так же: «Мог бы убить нескольких изюбрей, но ограничился одним только рябчиком». У моря казак Мурзин начинает целиться в сивуча – Дерсу останавливает его: «Напрасно стреляй – худо, грех!» Арсеньев комментирует: «Какая правильная и простая мысль! Почему же европейцы часто злоупотребляют оружием и сплошь и рядом убивают животных так, ради выстрела, ради забавы?» Стрелок Фокин хочет «ссадить» с дерева ворону – Дерсу протестует: «Не надо стрелять… Его мешай нету». «К охране природы, к разумному пользованию её дарами этот дикарь стоял ближе, чем многие европейцы, имеющие претензию на звание людей образованных и культурных», – пишет Арсеньев о стихийном экологе Дерсу.
«Какой эгоист человек, какое он хищное животное… И он ещё осмеливается называть себя царём Земли, царём природы. Нет, он бич Земли. Это самый ужасный хищник, беспощадный, свирепый, жестокий», – записал Владимир Арсеньев в другой раз. Здесь он представляется антагонистом фанатичного охотника Николая Пржевальского, колотившего дичь в трудновообразимых масштабах. «В течение менее чем полутора лет, проведённых мной собственно в экспедициях по Уссурийскому краю, я расстрелял вместе с товарищем двенадцать пудов дроби и свинца», – пишет Пржевальский. Или: «Испытав ещё прежде неудобство обыкновенного, хотя и очень большого ягдташа при здешних охотах, где убитую дичь можно считать на вес, а не на число, я брал теперь с собой, идя за фазанами, солдата с большим мешком, а сам нагружался порохом и дробью… Тут начиналась уже не охота, а настоящая бойня, потому что… собака находила фазанов в буквальном смысле на каждом шагу… Часа через три или даже иногда менее я убивал от 25 до 35 фазанов, которые весили от двух до трёх пудов, так что мой солдат едва доносил домой полный и тяжёлый мешок. Такой погром производил я почти ежедневно во время своего десятидневного пребывания на Сучане (река Партизанская. – В. А.), и долго будут помнить меня тамошние фазаны, так как дня через три уже можно было видеть на полях хромых, куцых и тому подобных инвалидов. Роскошь в этом случае доходила до того, что я приказывал варить себе суп только из одних фазаньих потрохов, а за неимением масла употреблял и собирал на дальнейший путь их жир». На озере Ханка: «Не было никакой надобности гоняться за всякой убитой уткой, когда в несколько минут можно было настрелять ещё целый десяток. Иногда за одну охоту я убивал 30–40 штук и вообще всю весну продовольствовал как себя с товарищем, так равно двух своих солдат почти исключительно гусями да утками». На реке Лефу: «Коз я перебил очень много, и не только продовольствовал… себя и всех своих спутников, но даже иногда бросал излишек мяса, скоро портившегося на сильных жарах…»
Дело, возможно, не только в различии темпераментов, но и в том,
