Корабль дураков; Избранное - Себастиан Брант

Богатый бюргер-живоглот,

Его я болями замаю,

Ты ж, как бы мимо проезжая,

К нему случайно заверни

И заклинать меня начни.

Я притворюсь, что удираю;

Тебе заплатит он, я знаю,

Червонцев двадцать, только нам

Делить те деньги пополам!»

Так и решили. Черт собрался,

Он в тело к бюргеру прокрался

И всю-то ночь его томил.

А утром лекарь прикатил

И сразу принялся за дело,

И видно было, что умело, —

Он заклинанье прочитал,

И черт от бюргера отстал.

За это лекаря хвалили

И в благодарность отвалили

Все тридцать талеров ему.

Пришел он к другу своему,

Ему дал десять, для себя же

Оставил двадцать, впрочем, даже

Соврал, что двадцать получил.

Но черт мгновенно раскусил,

Что на пятерку был обсчитан,

А все-таки пока молчит он,

И, притворившись простачком,

Он молвит: «Мне еще знаком

Один каноник толстобрюхий,

Живущий со своей стряпухой.

К нему я в пузо заберусь

И там усердно поверчусь,

А ты к нему с утра являйся

И заклинаньем занимайся.

Тут дело верное, гляди!

Большие деньги впереди».

Так и решили. Черт собрался,

В живот каноника прокрался,

Попа изрядно истомил,

А утром лекарь прикатил.

К нему стряпуха выбегает,

Его поклонами встречает

И двадцать гульденов сулит,

Коль он больного исцелит.

С охотой лекарь согласился

И беса заклинать пустился.

Как накануне, он старался,

Но черт никак не поддавался,

Да и канонику шепнул:

«Вас этот лекарь обманул!

Он и меня-то обокрал

И сам себя же покарал:

Не помогают заговоры,

Когда их произносят воры!»

Перепугался лекарь тут:

Так, чего доброго, побьют!

Из дому выбежал он было,

Но вдруг его как осенило:

Он снова в комнату вбежал

И крикнул: «Черт! Что я видал!

Тебя старуха разыскала,

Бумагу из суда достала

И ожидает где-то тут,

Чтоб увести тебя на суд.

Еще наплачешься ты всласть!»

Тут черт воскликнул: «Вот напасть!

Так эта ведьма здесь опять!

У ней бумаги и печать!

Ну нет! У этакой яги

Моей не будет и ноги!

Тогда уж лучше снова в ад!

Прощай навеки, мой собрат!»

И черт исчез — лишь вонь осталась.

Что в этом шванке заключалось,

Любой постигнет без труда.

Бывает в жизни иногда,

Что муж с женой живут неладно

И даже ссорятся изрядно;

Никто не хочет уступить,

Им что ни день труднее жить.

Один другого укоряет,

Клянет, ругает, презирает,

А то и драку заведут,

Все поломают, перебьют,

Все изорвут от злости в клочья,

Покоя нет ни днем, ни ночью.

Храни господь нас всеблагой

От жизни дьявольской такой!

Когда в семействе мир и лад,

Ганс Сакс тому бывает рад.

218

Есть подле Регенсбурга219 братство —

Картезианское аббатство.220

Монах там престарелый жил,

И он весьма заносчив был,

Высокомерен и спесив,

Упрям, надменен и сварлив.

Ничто не мило потому

В монастыре было ему.

Ему мешали стар и млад

Тем, что молитвы говорят,

Ему заутрени мешали,

Ему все службы докучали,

И в капитуле и в застольной

Всегда сидел он недовольный.

В монастыре старинном том

Все было вечно не по нем.

Считал он, что любое дело

Он сам бы выполнил умело

И лучше, чем велит устав.

Был у него строптивый нрав.

Он за деяния свои

Дня не жил без епитимьи.221

Что день, когда ночной порой

Не мог он обрести покой:

То замурлычет где-то кот,

А то петух вдруг запоет,

То воет волк, то заскребут

В подполье мыши, то доймут

Его клопы, то птичий гам,

То квакают лягушки там,

То спать мешает лай собак, —

Покоя не найти никак.

Он в келье жил две-три недели,

Потом в другой селился келье,

Но он и там недолго жил,

Покоя все не находил.

Так он терзался целый год.

И вот к игумену222 идет

Сказать о том, что в этом месте

К нему не сходит благочестье

И божьей благодати в нем

Нет ночью, ни тем паче днем.

Тем о своем он состоянье

И завершил повествованье,

Что попросил о разрешенье

Хоть месяц жить в уединенье,

В лесу, где скит укромный был,

Где некогда отшельник жил.

Там он покой найти мечтал.

Игумен спорить с ним не стал,

И он, лишь разрешенье дали,

В тот лес, что Прюльским223 называли,

Пошел, чтоб святость обрести.

С собой решил он унести

Из монастырских стен один

Лишь только глиняный кувшин.

В кувшин он воду набирал

В ручье, бежавшем между скал.

Однажды богу он молился

В своем скиту и восхитился

Вокруг стоявшей тишиной.

А сам подумал — здесь покой

Я обрету, и, видит бог,

Здесь буду жить я без тревог,

Тут скоротаю без помех

Я свой отшельнический век.

Торчал огромный гвоздь в дверях,

И на него всегда монах

Кувшин свой вешал, и его

В часы моленья своего

Всегда он задевал. Вот раз,

Наткнувшись на кувшин, тотчас

Его со злобой выставляет

За дверь. А солнце припекает.

Был жаркий день, вода согрелась,

И пить ее уж не хотелось,

И хлеб сухой пришлось жевать.

Он в келью внес кувшин опять.

Пускай кувшин теперь в углу

Стоит на земляном полу,

Чтоб холодна была водица.

И надо же опять случиться,

Чтобы он темной ночью встал

И вновь читать молитву стал,

И вновь, колени преклоняя,

Кувшин, наполненный до края,

Толкнул, и келью затопил,

И, рассерчавши, завопил:

«В кувшин не иначе, как бес,

Чтобы подгадить мне, залез».

И снова утренней порой

Кувшин, наполненный водой,

Чтоб сохранить прохладу в нем,

Монах повесил над столом.

Когда же он обедать сел

И хлеб свой монастырский ел,

Пить захотелось вдруг ему.

А он ко времени тому

Забыл, куда кувшин девал.

И, чтоб найти его, он встал,

И свой кувшин задел плечом,

И воду вылил ту, что в нем,

Всю на себя, и весь промок.

Уж тут сдержаться он не мог!

Пошел ругаться, что есть сил,

И оземь свой кувшин разбил,

И, гнев не в силах удержать,

Осколки принялся топтать…

Крушил их вдребезги старик

И вдруг задумался на миг:

«Да ведь всему виной я сам!

Нетерпелив я и упрям!

При нетерпении моем

С кувшином глиняным вдвоем

Я не ужился. Невдомек,

Как жить в монастыре я мог

С монахами. Моя вина

Теперь мне самому видна.

Ведь мне вредит не кто иной,

Как только нрав упрямый мой.

А если мне и впрямь нужна

Для размышлений тишина,

Я буду более терпим.

Отныне странностям своим

Не буду следовать ни в чем.

Свой день заполню я трудом,

И тем я людям долг отдам.

Я в монастырь вернусь, и там

Теперь я буду терпелив.

Свой вздорный норов укротив,

Жить с братьями я буду рад».

На третий день оставил брат

Лесную келью. Возвратился

В свой монастырь, там поселился,

И в нем монашеское пенье

Не вызывало раздраженье,

Теперь он был доволен всем,

Так что исправился совсем.

Вот так-то и пришел покой

К нему и к братии другой.

И шванку тут конец. Итак,

Теперь увидеть может всяк,

Мужчины, женщины и дети,

Что недовольный всем на свете,

Все в этом мире обругав,

Коль у него строптивый нрав

И злой язык, имеет свойство

Себе доставить беспокойство,

И, хоть весь мир им обличен,

Но видят все, что стоит он.

Коль хочет он найти покой,

Стыдился б вздорности такой,

Умел бы укрощать строптивость

И даже соблюдать учтивость.

С собой не сможешь совладать,

Так будешь мучиться опять.

Не будем о делах другого

Мы говорить худого слова,

И, коль не будет суд поспешен,

Скорей он скажет: «Сам я грешен!

Теперь я понял, что напрасно

Себя терзаю ежечасно,

И сам же десять раз на дню

Напрасно вред себе чиню.

А люди в этом невиновны».

В том, что, когда дела греховны,

Рассудок лишь один спасет

И от греха, и от невзгод,

И от напрасного волненья,

У Ганса Сакса нет сомненья.

224

С друзьями как-то поздним часом

Я сел за ужин. Рыбой, мясом

И дичью стол уставлен был,

И каждый вдоволь ел и пил.

Закончивши обильный ужин,

Решили все, что отдых нужен,

И разошлись из-за стола.

Беседа прервана была.

Пока гуляли гости, в зале

Столы еще раз накрывали.

Хозяин вновь позвал гостей

Вина отведать и сластей.

Сперва текла беседа чинно,

Но вскоре сладости и вина,

Развеселив мужчин и дам,

Придали смелость языкам;

Заговорили все свободней…

Поднялся спор: кто благородней,