Из моих летописей - Василий Казанский

…И вот как-то вечером выпала отличная пороша, первая пороша! И прекратилась она, как по заказу, к полуночи. Я, конечно, с самым ранним поездом поехал в Пронское. Со станции я вел Волгу на сворке, едва удерживаясь, чтобы не «набросить» собаку в первый попавшийся лес. Нет! Нужно побывать у Ивана Степановича, чтобы выжловка знала, куда вернуться, если гон затянется до темноты. Спиридонов рассказывал — как увяжется, так до ночи!

Гордо шел я. Смотрите все! За плечами — двустволка, впереди — гончая.

Подходя к Пронскому, я стал срезать полем дугу дороги, и вдруг из-под межи вырвался розово-бело-серый русак! Волга взревела и заметалась на сворке, сердце мое рванулось не хуже Волги. Трясущимися руками я кое-как отстегнул карабин поводка. Собака ринулась на след и погнала. Это был один из самых торжественных моментов в моей некороткой охотничьей жизни, один из самых лучших!

Голос у Волги был по-настоящему хорош: густой баритон, страстный, с заливом. Не помня себя, я бежал за гоном, изредка приостанавливаясь и вслушиваясь в немолчный, зажигательный рев, стон, плач. Но в книгах было писано: «…сообразить ход зверя и подставиться под гон»… Как это сделать, книги говорили много, но на практике как «сообразить», куда «подставиться»? Впрочем, я неожиданно уловил, что тот же яростный гон стал приближаться! Русак, по-видимому, пошел своим следом назад, к лёжке. Я отскочил в сторону от следа и замер у ивового куста. Сейчас, сейчас?.. Как тряслись руки! Только бы не промазать! Вон, Волга вдали скачет полным махом. Я ищу глазами русака где-то впереди ее, вглядываюсь в поле, но никак не могу найти зайца. А гончая, не смолкая ни на секунду, приближается и вот уже проносится мимо меня с тем же отчаянным зазвонистым ревом. Да как же я прозевал зайца? С досады так бы и грохнул ружье об землю!..

Я стоял на возвышении. Мне видно было, как Волга мчится под уклон к лежке тем же следом, которым гнала русака оттуда. Вон она вертится возле заячьего логова, не прекращая отдавать голос; вот она бросается все по тому же следу в мою сторону с голосом. Теперь она гонит, правда, не так горячо, трусит небыстрой рысью. Я выбежал на гонную тропу и стал разглядывать следы. Печатная пороша доложила мне, что собака проскакала здесь «туда» и «обратно», а заячий след шел только «туда» (то есть от лежки в гору, к лесу). Значит, Волга гонит теперь в третий раз по одному и тому же следу. Да что же это такое? А она подбежала ко мне и давай ласкаться: нагонялась!.. И побрел я с нею в Пронское…

Я рассказал все Ивану Степановичу. Он призадумался:

— Видать, собачка-то не добра. В пяту гонит…

Я знал этот термин. В пяту говорят про гончую, когда она гонит не в ту сторону, куда бежал зверь, а в обратную. Хуже чего нет!

— Не может быть, Иван Степанович, не у такого человека куплена!

— Да кто знает, может, я и ошибаюсь, — отвечал мой хозяин, — по одному разу судить еще рановато…

Переночевали мы с Волгой у Ивана Степановича, а чем свет пошли на охоту. Было тихое утро с легким морозцем. По небу сплошь шли тучи. А снег был такой же чистый и нетронутый, как вчера; зверь еще не свыкся с порошей и бродил мало. Возле овражка, на зеленях, которые кое-где виднелись из-под снега, я с содроганием сердца увидел русачьи следы! Волга заносилась по ним, голося. «Небольшой добор допустим», — вспомнилась мне книжная фраза. А Волга, горячо взлаивая, скрылась в ольховых зарослях овражка. Спустя какую-нибудь минуту оттуда выскочил, очевидно побуженный ею, чалый русак и покатил полем шагах в сотне от меня. Далеко! Но не стерпело ретивое! Бах! Бах! Прогремел дуплет, и заяц, пуще наддав, пошел махать двухсаженными скачками.

— Волга! Волга! Волга! Вот! Вот! Вот! — завопил я. С ревом и визгом примчалась она, с разгона пересекла след, но вернулась на него и, бросившись в пяту, погнала со свойственным ей жаром и вовсе не щадя своего поистине великолепного голоса.

— Назад! Назад! — кричал я, чуть не плача. Но собака уже влетела в кусты. Гон ее там замешкался. Еще бы! Дальше лежки-то гнать было уж некуда. Гон снова вспыхнул, собака снова вынеслась в поле и промчалась мимо меня с громом и звоном — только слушай! На душе стало легче: ошиблась сгоряча, а теперь погонит верно. Я поспешил на гору, куда побежал заяц. А гон, сделав вдали широкую дугу, повернул в мою сторону. Я вновь увидел русака, резво летевшего шагах в двухстах к нижней половине поля. С горы видно было как на ладони: спустившись в низину, заяц вдруг метнулся назад своим следом. «Двойку делает», — догадался я, любуясь быстрыми движениями зверя. Проскакав назад с полсотни шагов, заяц на миг задержался и, будто кто-то с большой силой швырнул его, отлетел далеко в сторону. Это он «скинулся», сделал «смётку». Продолжая свой бег к огородам, русак скрылся в бурьяне.

А вот и Волга. Она скачет тяжеловатым, но спорым галопом и на крутом повороте следа проносится прямо, не переставая голосить. Кружа по полю с заливистым лаем, выжловка налетает на след русака и гонит дальше. Вот она и на «двойке» зайца. Не сбавляя скачки и все с тем же ярым лаем, она мчится за тупик следа, но спохватывается: гнать-то не по чему! — и снова принимается кружить. Наткнувшись на след, по которому только что гнала, Волга приходит в экстаз и гонит в пяту с таким жаром, будто видит зайца. Скача во все лопатки, она минует сметку и гонит в пяту, в пяту, в пяту. Сейчас поймет… вернется… распутает… Но у собаки нет и тени сомнения. Она гонит, гонит, вот уже чуть не полкилометра гонит неверно, хуже чем порочно! А я-то пять лет мечтал о ней, об этой Волге! Пять лет терпел, копил охотничью страсть!

Вечером я отвез Волгу в Москву, а на следующий день повел ее к Спиридонову, как он сам предложил. Но Юрия не оказалось дома, а ждать его в квартире мне не позволили. Еще несколько дней я водил Волгу в Арбатский переулок, но все с тем же результатом. Стало ясно: Юрий от меня прячется. Во время этих походов додумался я, почему продажа собаки не была поручена дворнику: разве мог дворник надуть так, как сумел сам хозяин? А не обманув, продать такую Волгу было невозможно. Когда я повел наконец собаку на Трубу, никто не хотел покупать ее без пробы. А пробовать… мне страшно было и думать об этом! Подарил я Волгу одному пронскому пареньку, а тот побился, побился с ней, да и сбыл куда-то.

Началась первая мировая война. Многие надели солдатские шинели. Стал вольноопределяющимся и я. Охота, гончие — все это отошло на далекий, далекий задний план…

А со Спиридоновым я все же повидался еще раз.

После Февральской революции попал я с фронта в Москву, в отпуск. Чуть ли не на следующий день после приезда я по милости брата очутился в гостях у его приятелей по театральной студии. Вечер оказался людным, а молодежь собралась разная — больше студийцы да студенты из небогатых, но было и два-три человека что-то слишком уж разодетых. Я спросил у брата:

— Кто это вон тот румяный, толстый?

— Который? В темном смокинге? Так это же Юрий Спиридонов, сынок фабриканта-обувщика. Денег — куры не клюют! Тебе война осточертела, а им, брат, нет! Сам понимаешь, сколько сейчас сапог солдатских надо!

Я подошел к Спиридонову:

— Не узнаете, Юрий Ефремович?

— Что-то не помню… — а у самого глаза забегали.

— За Волгу хочу вас поблагодарить, за «неумолкаемого» гонца!

— А! Так это вы тогда купили?.. Прекрасная была собака!

— А ваш наглый обман еще лучше: «студент студента не подведет»!

— Вы забываетесь!.. — перешел он в контратаку.

Я было размахнулся дать ему по морде, но мой заботливый братец схватил меня за руку.

Больше я с этим субъектом не виделся. Когда весной 1918 года после демобилизации я вернулся домой, пришлось случайно узнать, что Спиридонова в Москве нет. Это, конечно, не было неожиданностью. Всю эту накипь выплеснула из России волна революции.

 Старый рог

Еще двенадцатилетним гимназистом я начал ездить по праздникам в село Пронское. Был яркий, солнечный сентябрь, и поразил он меня сразу и навсегда своей прозрачностью, могучей голубизной неба, буйной желтизной берез — всем тем, что столько раз воспето и в поэзии, и в живописи и что неизменно покоряет.

Останавливался я у Дарьи Антоновны, в небольшой старой избе, срубленной из удивительно толстых бревен. Хозяйка жила с тремя ребятами мал мала меньше, а муж служил в кучерах, в Москве. По моим тогдашним меркам, я считал эту женщину «пожилой», а было ей в ту пору всего-то лет тридцать.

Дарья Антоновна, пронская крестьянка, знала досконально грибные места, и, когда она водила меня в лес, я мог досыта насладиться и прелестью стаек подберезовиков, и хвастливой красотой подосиновиков, и, главное, знающими себе цену кряжистыми боровиками.

Но еще дороже вошли мне в душу, на всю жизнь вошли, звуки чьей-то охоты с гончими (тогда на зайцев охотились с 1 сентября старого стиля, а на лисицу — круглый год).