Бамбуковая колыбель - Авраам Шварцбаум

Поскольку население нашего города и даже штата в целом было преимущественно консервативным и традиционным, то отношение к религии и соблюдению религиозных обычаев было в основном доброжелательным. Люди в наших местах относились к религии серьезно, и по воскресеньям церкви были переполнены. И хотя большинство наших нееврейских соседей имели лишь смутное представление об иудаизме, тот факт, что мы тоже относимся к своей религии серьезно, вызывал у них понимание и уважение.

Как ни удивительно, этого нельзя было сказать о некоторых евреях нашей общины. Я ощущал некую аморфную, расплывчатую, но довольно явную антипатию к себе.

Она чувствовалась особенно резко, когда я оказывался в кругу своих еврейских коллег по факультету, особенно в Школе социальных наук. Мне трудно было бы назвать, описать или объяснить этот феномен, но стоило мне показаться в университете, как мои еврейские коллеги начинали вести себя в моем присутствии скованно и напряженно, как будто испытывали какую-то непонятную неловкость. Не могу утверждать, что эти мои ощущения полностью соответствовали реальности, зато события нескольких последующих месяцев были уже совершенно реальными.

Первое из этих событий было непосредственно связано с университетом. Незадолго до моего отъезда на Тайвань совет факультета проголосовал против возобновления контракта одного из наших лекторов. Такие решения всегда трудны, порой неприятны, но увы — составляют неизбежную часть университетской жизни.

Во время нашего отсутствия этот лектор затеял судебный процесс против университета, утверждая, что по отношению к нему была проявлена явная дискриминация по признаку… пола.

Он заявил, что принятая вместо него женщина явно уступает ему по профессиональным данным, а на работу она была взята по «неделовым» соображениям — в рамках программы «Положительной дискриминации», проведение в жизнь которой должно была улучшить положение женщин в науке. Поэтому, согласно его утверждениям, решение не возобновлять с ним контракт базировалось на не относящихся к делу непрофессиональных и вненаучных критериях.

Хотя я не был деканом в то время, как он возбудил это дело, но к моменту слушания его в окружном федеральном суде я как раз занимал эту должность. Вместе с некоторыми другими официальными представителями университета я должен был дать показания перед судьей.

К тому времени дело получило общенациональную огласку, поскольку считалось, что решение суда может стать юридическим прецедентом, способным повлиять на программу «Положительной дискриминации».

Накануне того дня, в который я был вызван для дачи показаний, адвокаты защиты — сотрудники министерства юстиции — сообщили мне, что судья возражает против того, чтобы я давал показания в кипе.

Судья утверждал, что если он сделает для меня исключение, то тем самым создаст прецедент, допускающий появление в суде людей в самых причудливых нарядах, многие из которых могут оказаться совершенно неподходящими для судебного заседания и даже мешающими его нормальному течению.

Адвокаты намекнули, что если я буду настаивать на том, чтобы появиться в зале суда в кипе, то это может быть расценено как неуважение к суду и повлечь за собой арест и даже тюремное заключение.

Хотя я знал, что еврейский закон, строго говоря, разрешает мне появиться в суде и без кипы, я решил, что шум, затеянный вокруг нее, требует от меня проявить твердость.

Я заявил адвокатам, что и не подумаю снять кипу. Затем я связался с местным руководителем Антидиффамационной лиги. Он быстро проконсультировался со своими советниками, и они решили, что возьмут меня на поруки, если в этом будет необходимость.

К счастью, в последнюю минуту был достигнут компромисс, и мне разрешили кипу не снимать. Взамен судья настоял, чтобы я давал показания in camera (то есть в его кабинете)!

КОГДА ВОЛНЕНИЕ, вызванное этими событиями, несколько утихло, я решил, что теперь проблема кипы исчерпана, и снова оказался неправ.

Несколько месяцев спустя порог моего кабинета переступил студент, молодой человек лет двадцати с небольшим, чисто выбритый и аккуратно одетый, с вязаной голубой кипой на голове. Мы иногда встречались в кампусе и на еврейских мероприятиях, поэтому я приветливо с ним поздоровался и поинтересовался, каким ветром его занесло на социологический факультет.

«У меня возникло затруднение, доктор Шварцбаум, — смущенно сказал он. — Может быть, вы поможете мне его разрешить. Я заканчиваю свою дипломную работу по клинической психологии и в ее рамках должен выбрать для практики клинику, где можно было бы получить соответствующий опыт и хороших руководителей. Я и еще один студент-еврей, который тоже заканчивает дипломную работу, решили проситься на практику в Еврейскую семейную службу.» «Очень разумный выбор, во всяком случае, на мой взгляд, — заметил я. — Он наруку всем заинтересованным сторонам. Вы получите практический опыт работы с клиентами из самых разных слоев еврейской общины, а Семейная служба приобретет двух сотрудников, знакомых с еврейской жизнью и стремящихся поднять уровень ее работы.»

«В том-то и загвоздка, — сказал он. — Видите ли, мы оба носим кипы.»

«Ну, и что? Боюсь, я тут чего-то не понимаю…»

«Видите ли, директриса Еврейской семейной службы заявила, что не допустит нас к практике в кипах. А все другие возможные места уже распределены!»

«Минутку! — сказал я, чувствуя, что начинаю закипать.

— Давайте разберемся. Вы утверждаете, что руководитель нашей общинной Семейной службы требует от вас и вашего товарища, чтобы вы не носили кипу во время практики?»

Студент огорченно кивнул.

«Понятно, — сказал я, все еще стараясь сохранить самообладание. — А как она это объясняет?»

«Она сказала, что кипа представляет собой бросающийся в глаза символ, обладающий большим эмоциональным потенциалом. У определенных клиентов кипа может “вызвать такие эмоции, которые войдут в противоречие с задачами терапевтического общения” между клиентом и сотрудником Службы.»

«Ну, а сами вы что по этому поводу думаете?» — с интересом спросил я.

«Я согласен, что кипа — это символ. Но она всего лишь один из очень многих символов, которые нас окружают. Мои очки тоже могут считаться символом, и тот факт, что я мужчина, а не женщина, тоже может иметь символическое значение. Для кого-то другого неприятным символом может оказаться мой рост или вес.