И откуда вдруг берутся силы… - Юлия Владимировна Друнина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возвратился он в сопровождении адъютанта командира полка. Вид у добродушного толстяка-адъютанта был смущенный. Ему приказали посадить меня на гауптвахту. Неприятное поручение, да и где ее здесь взять – эту гауптвахту?..
Мы долго ходили по расположению нашего «хозяйства», из одного дома в другой – все они были набиты до отказа. И всюду меня встречали радостными возгласами: «Здравствуй, сестренка! Какими судьбами?» Я смущенно объясняла – какими… Наступало удивленное молчание, потом раздавались реплики отнюдь не в пользу фельдшера и адъютанта.
Мы следовали дальше. Наконец нашли полуподвал, куда можно было кое-как втиснуться. Раздраженно бросив фельдшеру: «Стерегите ее сами!» – адъютант ушел.
Я растянулась на полу, мой страж рядом, и, едва успев заметить, что он положил себе под голову портупею с пистолетом, провалилась в глубокий тяжелый сон.
Мне приснилось, что над головой, на бреющем, с воем проносятся «мессеры».
А проснулась – сон в руку: прямо надо мной свистят осколки.
Очнулась окончательно и поняла – нет, это не бомбежка, а артобстрел, причем лупят прицельно, по нашему дому. Снаряды рвутся под окнами, я же лежу в «мертвом пространстве» – как бы под аркой из вылетающих в оконные проемы осколков.
В помещении уже никого нет. Ничего не соображающие со сна люди убежали, даже не разбудив меня.
А рядом валяется фельдшерский пистолет. Прихватываю его и выскакиваю, выждав удобный момент, на улицу.
Теперь я могу отплатить фельдшеру с лихвой – стоит только отнести в штаб его ТТ. Бросить оружие!
Но я никому не рассказала об этом, пожалела человека. За подобную «забывчивость» можно и в штрафную загреметь…
Зато и фельдшер замял дело «об угрозе пистолетом офицеру».
…Порой после телепередачи, в которой мне доводится участвовать, раздается телефонный звонок или приходит письмо от какого-нибудь ветерана войны – оказывается, я спасла ему жизнь. Он узнал меня, увидев на экране…
Как правило, это, увы, ошибка. Выясняется, что либо мы воевали в одной части, но в разное время, либо в одно время, но в разных частях.
Закономерная ошибка – не до того было истекающему кровью человеку, чтобы любопытствовать, кто его выносит из боя.
Не спрашивал он тогда, как зовут сестру, да и она не интересовалась именами-фамилиями раненых. Только бы дотащить их до безопасного (относительно, конечно) места.
И не может помнить сестра, скольких ей удалось спасти. Кто их считал тогда – бухгалтер, что ли, полз рядом? А до счету ли было самой девчонке?..
Обычно все происходило так, как в автобиографическом стихотворении Сергея Орлова «Я ее вспоминаю слова».
…Мины падали, снег сметая,
Обнажая до дна болото,
Кровью на снегу залитая,
Залегла – не встает – пехота.
А она мне встала навстречу,
Головою ткнулась под мышку
И свои подставила плечи,
Ты держись, говорит, братишка,
Ты держись. И скинула каску,
И пошли мы по полю с нею,
С нею, тоненькой и глазастой,
Нос веснушками весь усеян…
А потом она парабеллум
У меня взяла осторожно;
К рукоятке его прикипела,
Как перчатка, – с ладони кожа.
Постояла возле носилок
И ушла к пехоте без слова…
Осталась ли она в живых? Сергей не мог и пытаться разыскать эту девушку, которая подставила ему свои узкие плечи тогда, когда все другие залегли под ураганным огнем, – он ничего не знал о ней…
И сколько ветеранов вспоминают теперь своих безымянных спасительниц! Невольно чувствуешь себя виноватой, когда приходится говорить человеку, что из боя его вынесла вовсе не ты…
Бинты таяли с невероятной быстротой, а наша санитарная машина опять застряла где-то во втором или третьем эшелоне.
На отбитом нами эстонском хуторе подошла ко мне взволнованная старуха. Она бережно держала раскудахтавшуюся грязно-белую квочку.
Эстонка не говорила по-русски, но все было ясно и без слов: у курицы оказалась перебитой лапка – ей, видимо, досталось во время обстрела.
Молчаливая просьба старухи не показалась мне странной. Я не принадлежу к тем, кто считает боль исключительно привилегией человека.
Но как отнесется к подобной перевязке окружившая нас пехота? Да еще при нехватке перевязочных средств?..
И тут раздался укоризненный голос пожилого бойца:
– Что же ты, дочка, над живностью измываешься?
Пожилого поддержал молодой:
– Они, городские, все такие. Без понятия.
Вслед за солистами вступил хор. Чего я не наслушалась!
На остряка, предложившего сварить из «раненой» суп, цыкнули так, что он только молча захлопал светлыми запыленными ресницами.
Я раскрыла санитарную сумку. Кто-то услужливо обстругал ножом две щепы, и я наложила квочке шину по всем правилам медицины…
Вообще ко всякой живности на фронте относились с нежностью. И конечно, всех приводили в восторг собаки-санитары, которые сноровисто тащили санки-волокуши с ранеными.
Правда, как только начинался обстрел, четвероногие санитары тут же останавливались и так же сноровисто начинали окапываться. Тогда сдвинуть их с места нельзя было никакими силами. То же самое происходило и при появлении самолетов. Не только немецких, но и наших.
«Ишь, стервецы, – восхищались солдаты, – понимают ведь, что самолеты наши и бомбы наши».
Солдатская эта поговорка, увы, имела под собой основание… Поэтому, видя приближающиеся Илы, все, у кого были ракетницы, немедленно палили из них в сторону немцев, на всякий случай показывая летчикам, где свои, а где чужие.
Бомбежки сменялись артиллерийскими огневыми налетами – по танкам лупят особыми снарядами: болванками. До сих пор помню красноватый отблеск летящих болванок – ребята говорили, что его видишь только тогда, когда по тебе бьют прямой наводкой.
Во время артобстрела лучшей защитой были сами самоходки – мы прятались под машинами, между мощными катками. Да и спали часто под самоходками.
А моя муза оказалась упрямой особой.
К тридцатилетию Победы в майском номере журнала «Дружба народов» были опубликованы письма Луконина, Наровчатова, Слуцкого и других фронтовиков Славе Владимировне Шириной. Среди этих писем я обнаружила и свое, давно мною забытое. Написано оно было в октябре сорок четвертого года и являлось прямым продолжением нелегкого нашего разговора в «доме Герцена». И пронизано ветром приближающейся Победы, светится оптимизмом юности.
«Уважаемая Слава Владимировна!
Пишу Вам, лежа под танком. Это спасает от разных неприятных вещей, вроде фрицевских пуль и осколков.
Вообще-то мне больше приходилось быть на машине и в машине, чем под ней, так как наши танки редко стояли на месте: догоняли немцев, которые драпали с отчаянной быстротой по Рижскому шоссе. Теперь они стянули все силы в Риге и немного закрепились. Но, конечно, мы их скоро
