Буря (сборник) - протоиерей Владимир Чугунов

– Надеюсь, не компанию приехал составить?

– Я не пью.

– Видела.

– То был особый случай.

Она уже несколько теплее улыбнулась, вздохнула: «Проходи». И я пошёл за ней следом. Путеводительница проводила меня на кухню: «Вот, полюбуйся!»

Пока я любовался на отцов дружных семейств, сидевших за небольшим кухонным столиком друг против друга в компании ополовиненной бутылки водки и немудрёной закуски, Варвара Андреевна шумела водой и гремела посудой в раковине.

Анатолий Борисович, мутно глянув на меня, поскрёб щетину и молча указал на третий стул. Отец на моё появление никак не отреагировал, но щетину поскрёб тоже.

Я присел к столу. Мне сразу налили. Я кашлянул – и залпом выпил стопку. Анатолий Борисович поднял большой палец вверх. Отец, как римский император, вниз. Правда, над своей стопкой, и Анатолий Борисович понял это по-своему, налил ему, потом себе и чуть-чуть мне.

– Жалко? – съязвил я.

У Анатолия Борисовича сами собой удивились брови и губы, и он долил мне до полной. Отец скосился на меня. И я назло взял и хлопнул.

– Хоть бы подождал, – урезонил меня Анатолий Борисович. – Хоть бы для приличия спросил – за что?

– А вы за что до меня пили? Вот и я за это.

Рот у Анатолия Борисовича опять сам собой поехал на сторону. Вообще, надо сказать, у пьяных людей на лице всё само собой происходит, без всякой связи с тем, что внутри. Это уже моё личное наблюдение.

– Ну, а мы за что выпьем?

– Да просто так.

– Просто так алкаши пьют, – возразил Лапаев.

– А вы кто? – поинтересовалась Варвара Андреевна.

Вопрос был оставлен без внимания. И это тоже один из признаков внутреннего состояния пьяниц. Им говорят, а они будто ничего не слышат.

– Тогда – за всё! – сказал отец.

– За всё сразу? – удивились брови и рот Анатолия Борисовича, а вот глаза при этом грустили.

Отцова голова чуть не ударилась о стол.

– Ну хорошо, давай!

И они хотели выпить, но мой рот возопил:

– А мне?

– Сам себе наливай, у нас руки заняты.

Я согласился, налил и вместе с ними хлопнул. Поскольку я ещё не закусывал, меня сразу потянуло на покаяние.

– Варвара Андреевна, – сказал я. – Это я чтобы им меньше досталось. Завтра мама приезжает. Вызовите, пожалуйста, такси. Деньги вот.

– Откуда у тебя деньги? – спросили кривой рот и брови отца.

Я сказал откуда и решительно вырос над столом.

– Всё! Собирайся! Едем!

Плечи отца согласились, хотя рот был против.

Такси прибыло скоро, о чём известил телефонный звонок. Нас пошли провожать. Отца усадили на заднее сиденье, я с тремя бутербродами с дефицитной колбасой устроился впереди. Шеф спросил, куда ехать, и мы помчались. За окнами летевшего автомобиля в это время что-то происходило, но я был занят бутербродами, а точнее, сжомкал сначала очень вкусную дефицитную колбаску, ну а хлеба я и дома наемся.

Когда меня потянуло петь, таксист попросил приоткрыть окошко. «А то, – сказал, – на уши давит». А вот песня ему понравилась. Про любовь. Сейчас.

Мальчики и девочки, по уши влюблённые,Старикам и дворникам покоя не дают!

И так, надо сказать, эта дрянь ко мне привязалась, что даже таксисту наконец надоело слушать.

– Хорошая вообще-то песня, – перебил он. – А ещё какую-нибудь знаешь?

И я запел:

Я бы-ыл у ней, она сказала:«Люблю тебя, мой милый друг!»Но эту тайну от подругХранить мне строго завещала!

– Как?

– Сам сочинил?

– А что – не похоже? – слукавил я.

Он неопределённо пожал плечами. И я не стал его разубеждать. Пусть сомневается. На то и жизнь, чтобы сомневаться.

У родной калитки я попросил притормозить, достал пятёрку, деловито сказал: «Держи, шеф. Сдачи не надо».

– Какая сдача? – возразил он. – Посмотри на таксометр.

Я из любопытства глянул: «3-50».

– И чего?

– Рупь двадцать за вызов. А назад я на воде поеду?

– Это уже меня не касается.

– То-то и оно! Знал бы, не поехал!

– Извини, шеф, ничем помочь не могу. А хочешь, оставайся у нас ночевать.

– Шутник, да, шутник?

И он дал по газам. Задние колёса засвистели. Машина унеслась. А мы с отцом почти в обнимку (я его еле растолкал), как выражаются дружественные народы, «пишлы до хаты».

Бабушка приняла с рук на руки своё ненаглядное чадо и повела отхаживать, а я теми же стопами направился к Елене Сергеевне. Но она, открыв дверь, сразу поморщилась и заградила мне дорогу.

– Опять? И что за радость?

– Абсолютно никакой! – подтвердил я.

– Чего тогда?

– Жизнь вынудила!

– Тогда иди и спи.

– Не пустите?

Она покачала головой.

– А поцеловать? Знаете, как хочется? Всё утро об этом мечтал!

– Обойдёшься. И вообще – хватит!

– Что хватит?

– Всё это безобразие – хватит.

– Не понял.

– Иди спи.

– Не поцелуете?

– Нет.

Я вздохнул.

– Ну что я теперь буду дома делать?

– В первую очередь хорошенько выспись.

– Ладно, – неохотно согласился я. – А завтра?

– До завтра дожить надо. Всё, ступай.

И хотела закрыть дверь, но я сунул ногу.

– Нет, вы скажите – до завтра?

– До завтра, до завтра… – чтобы только отвязаться, сказала она.

И я побрёл домой. Кто бы знал, как одиноко было мне в этом яростном и прекрасном мире. Хотя почему же в яростном? Солнце, облачка, птички и всё такое было, как и всегда, без всяких признаков ярости. И всё же ярость во всём этом благолепии присутствовала. Ярость неблагополучного одиночества. А я в ту минуту был одинок, как никогда, наверное, в своей жизни. Хладом одиночества пахнуло от Елены Сергеевны. Не думаю, что только вино было тому виной. Вино вином, а вина виной. А именно она, вина, я это понял, и была всему виной. Грустно жить на свете без надежды! А она-то как раз и ускользала из рук.

Бабушка всё возилась с отцом, всё никак не могла раздеть его и уложить в постель. Я «пособил» ей, всё это сопроводив стихотворным каламбуром:

Коль приведут мужа пьяного в стельку —Быстро его уложи ты в постельку!Сама у кровати на стуле поспи,А утром его поскорей похмели.А ежели муж не пришёл ночевать,Не надо в измене его обвинять.Ведь женщин в Союзе побольше мужчин,Поэтому нет для разводов причин.

– Ещё чего скажешь? – сурово спросила бабушка.

– А этим уже всё сказано. Остаётся, как пророчеству, внимать.

– Иди-ка сам проспись. Нализался тоже, и-эх!

– И где тебя говорить учили? Нализа-ался! Что за словечки?

– А то! Пьянчужки несчастные!

– Не спорю, счастья в этом никакого, а вот от несчастья помогает.

– И какое же это у тебя несчастье? – тотчас насторожилась она.

Я не стал её лишать последней надежды.

– Да есть одно…

– Что, проворонил? Говорила тебе…

– Ну-ну-ну! И так голова пухнет! Всё, поехал.

– Это ещё куда?

– В опочивальню.

– Ну это ладно.

Удаление моё, к сожалению, никого в этом мире не огорчило. И удаляться, в общем-то, не хотелось. А хотелось другого, противоположного и, казалось, – навеки! И вот я спрашиваю себя: «Неужели и это – мечта?» А где же тогда явь? Трудно было мне, заволоченному всем этим дурманом, во всём разобраться.

И поэтому, лёжа на диване, я продолжал мечтать. Хмель гулял сам по себе, мечты – сами по себе, а я – сам по себе. Какие же всё-таки невыносимые страдания доставляла разлука! Все мои мысли, все мои чувства и желания были там, а недвижное тело тут, на этом ненавистном диване. «Нет, я не доживу до завтра. Высплюсь хорошенько, искупаюсь в озере и уйду к ней на всю ночь. Без всяких двойных смыслов. Просто проведу рядом с ней всю ночь, утром приготовлю ей завтрак, подам в постель, как говорил, кофе, провожу на работу. Не по улице, а до порога. А потом потихоньку переберусь к себе. Влезу через окно. А ещё лучше скажу, что уехал на рыбалку. Когда стемнеет, причалю к её мосткам. Постучу в окно. Она откроет, удивится. Я всё объясню, и она пустит меня. На всю ночь! Так и будет», – и я в предвкушении счастья закрыл глаза.

13

Сон мне приснился на этот раз ужасный. Я был без трусов среди толпы. Все украдкой и с недоумением посматривали на меня, и мне было очень стыдно. Самое главное, я не мог понять, каким образом, выходя из дома, надев рубашку, пиджак, я не заметил, что вышел не только без брюк, но и без трусов. Как это так получилось? Такой выходил от этой оплошности срам, так было стыдно! Все в смущении отворачивали от меня глаза, а я не знал, куда спрятаться, куда деться, а стыд жёг меня…

Когда я наконец вскочил, было совсем темно. В доме, очевидно, все спали. Я поднялся, потихоньку вылез в окно и побежал на озеро умываться. На мостках я разделся донага – звёздная же ночь на дворе и никого вокруг – и потихоньку вошёл в воду. Нырнул. Под водой было чудесно. Я открыл глаза, как делал это иногда днём – и ужаснулся. Осязаемый живой мрак разверзся передо мною. Я быстро вынырнул, протёр глаза. Небо было удивительно звёздное. Перевернутый большой ковш был над головой. Блестел узкий месяц.