Бруски. Книга II - Федор Панфёров

– У каждого человека, кроме всего, – сказал Богданов, быстро шагая к Вонючему затону, – есть свой уголок, который ничем и никак не прикроешь… А вот то, что я видел сегодня в твоей возлюбленной коммуне, вовсе прикрывать не следует. Наоборот, об этом надо кричать, – неожиданно закончил Богданов насупясь.

И Кирилл Ждаркин вынудил его рассказать о том, «что не следует прикрывать».

Богданов долго сопел, отфыркивался и вдруг сказал:

– Дрянь!

– Кто – дрянь? – спросил Кирилл.

– Не кто, а что. Хозяйство.

– Оно – это хозяйство – большим трудом создавалось. Светоч для нас.

– Тусклый.

– Ну ты! Поехал молоть, – резко возразил Кирилл, обиженный за коммуну и за дела Степана Огнева. – Степан Харитонович путь для всего крестьянства проложил, а ты с маху – «дрянь»… Грубо!

– О дряни ласково не говорят, – и Богданов рассказал о том, как он сегодня утром следом за Кириллом вышел на волю, только направился не в старый парк, а на скотный двор и увидел там следующее: коровы, в большинстве швицкой и симментальской породы, помещаются в отдельных стойлах, где когда-то содержались орловские рысаки, принадлежащие барину Сутягину. Теперь над дверями стойл поблескивают вывесочки с кличками коров. – Звание-то какое коровам дали, ого! «Пламя революции», «Роза Люксембург», «Красная звезда», «Неугасимая заря» и так далее. А бык? «Вперед без передышки». Мне сначала показалось – хорошо. Революционно даже. А потом я заглянул в стойло. В каждом – навозу по пузо корове, бока у коров – в засохшей грязи, как в броне. Страх!.. А молока в день дают, как сообщила мне женщина… такая крупная… Анчурка Кудеярова… Молока каждая в день дает «с чирышек». Это что – чирышек, Кирилл Ксенофонтович?

Кирилл, досадуя на Богданова («еще палец о палец, не стукнул, а уж для него все дрянь»), ответил:

– С чирышек? Значит, с наперсток.

– Вот так «Пламя революции»! С наперсток, значит? В Швейцарии или в той же Голландии ежели корова в год дает молока меньше трех тысяч литров – ее под нож. А тут триста наперстков в год от каждой коровы. Вот так «Пламя революции», – повторил Богданов и захохотал, широко разевая рот, ощерясь, как и Никита Гурьянов, не только бородой, усами, но и лохматыми бровями.

– Чего ж ты глотку дерешь? Агроном, ну и помоги, чтобы каждая корова не по наперстку, а по ведру в день молока давала. Забываешь, коммуна большим трудом создавалась, – с уважением подчеркнул Кирилл Ждаркин.

– Вывеска.

– Что?

– Вывеска, говорю, как над дверями стойл. Читал, что над главными воротами написано? «Добро пожаловать». Нет, сюда разумный крестьянин не пожалует.

– Чепуха. Коммуна – светоч для крестьян, – резко возразил Кирилл.

– Тусклый, как днем свечка в далеком поле.

– А ты костер зажги. Ты – наука!

– Что ж, самому коров кормить, доить?

– Нас сюда партия прислала не коров доить, а народ наладить, – с той же резкостью возразил Кирилл.

Богданов приостановился, приняв позу оратора:

– Надо энтузиазм в коммунах всколыхнуть. Убедить их в том, что «молочко у коровы на языке», как гласит русская древняя поговорка: «Не кнут подгоняет коня, а овес».

– Ты полагаешь, они этого не знают. Экую звезду новую открыл. А вот как их заставить хорошо коров кормить и доить, – вопрос не такой простой, как ты думаешь. Энтузиазм! Энтузиазм! – передразнил Кирилл и вспомнил ледоход и то, как Степан Огнев намеревался «энтузиазмом» спасти плотину. Но энтузиазма у коммунаров хватило на три дня, на четвертый они покинули организатора и вдохновителя коммуны. Только потом, когда им посулили по пуду муки, они с рвением кинулись на наседающий лед и отбили плотину и мельницу, за счет которой кормились и теперь.

«Да! По пуду муки дали и спасли плотину, – думал он, шагая вместе с Богдановым. – Но неужели и теперь сдавать им все на таких же началах: сделал то-то и то-то, получай столько-то. Надоила столько-то литров, получай столько-то, – и эта неожиданно пришедшая ему мысль перепугала его. – Выходит, как бывало у кулаков, исполу вроде: сделал то-то и получай толику. Так ведь можно весь коллективный дух разрушить. Нет, нет. Об этом надо посоветоваться с Сивашевым, – решил он. – Не то снова придется бежать в город. Ведь вон что стряслось тогда со мной: ведя индивидуальное культурное хозяйство, я вовсе не намеревался стать новоявленным кулаком, а жизнь накинула на меня шкуру кулака».

Он в упор посмотрел в волосатое лицо Богданова, в его большие, разумные глаза и сказал:

– Энтузиазм? Убедить? Я уже тут однажды так напоролся, что еле-еле в партии удержался. Та же Анчурка Кудеярова бросила мне: «Кулак новоявленный».

Богданов криво улыбнулся и безжалостно произнес:

– Из тебя, конечно, мог выйти важный кулак.

5

Они стояли над обрывом и смотрели на Вонючий затон. Вонючий затон далеко вдавался в гористый берег и от Волги был отделен узким перешейком. По берегам затона и выше на горе рос густой, перепутанный ветельник, из земли таращилась молодая жирная лебеда, а в самом затоне, топырясь оголенными косточками ребер, слоями лежала дохлая сельдь. Ее было так много, что сверху казалось – в затоне вовсе нет воды: одна только тихо колеблющаяся, сероватая чешуя. От затона шел зловонный смрад, смрад смешивался с испарениями озер. Озера тянулись вереницей и терялись далеко на горизонте. Недалеко от первого озера горели пласты подземного торфа, образуя на поверхности провалы, похожие на воронки от снарядов.

Кирилл терпеливо слушал Богданова и старался понять, уловить его основную мысль, разгадать эту сумбурную голову.

Богданов говорил, показывая на затон:

– Если эту дохлую сельдь перекинуть на поля, тогда не страшен суховей пустыни.

Что это? Очередной фортель чудака? Кирилл усомнился, сбитый с толку еще и тем, что дохлая сельдь вовсе не входила в его планы.

– А ты отвечаешь за то, что дохлая рыба даст нам хлеб? – спросил он. – Это ведь тебе не опытное поле – разом в шею вытолкают.

– Дикарю говорят: ешь мясо вареное, он жрет червей.

– Ты не кипятись.

– А я знаю: эту рыбу следует перекинуть на поля, осушить затон, очистить гору от кустарника и на горе рассадить… – Богданов чуточку подумал, – рассадить виноградник. Что смеешься? Да, да, виноградник, – добавил он так, будто до этого долго ломал голову и только теперь пришел к такому убеждению, что на горе непременно надо рассадить виноградник.

– Хо-хо! – не удержался Кирилл. – В Поволжье виноград?

– Дурак! – Богданов насупился. – Ты смотри вон торф. Торф – хлеб – горит под носом у коммунаров. Ты, говорят, три года копался на Гнилом болоте, а то, что в полукилометре от тебя богатейшие залежи торфа, не видал. Копался, себя калечил, мужика калечил… Да что! Его и теперь калечат: на каждом шагу ему расхваливают черный пар. Черный пар хвалят на каждом перекрестке, многие его даже называют английским паром. А так как английские-де гвозди хороши, английская сталь хороша, то, стало быть, и английский пар хорош. Милый мой, около науки больше, чем где-либо, подхалимов и угодников. Эти подхалимы и угодники даже не постараются заглянуть в историю. А если бы они заглянули, то узнали бы, что английский пар именуется так только потому, что две тысячи… две тысячи лет тому назад его насильно ввел в Англии Юлий Цезарь. Но и Юлий Цезарь не сам изобрел его. Он заимствовал его из Греции, а Греция – из Ассирии, а Ассирия – из Ниневии, а Ниневия – из Китая, и новейшие археологи насчитывают этому последнему слову английской науки ни больше ни меньше, как двадцать тысяч лет. Двадцать тысяч лет! Вот какими штучками кормит современная агрономия мужика. Все кричат о плодосменной системе. А мы знаем – плодосменная система пять с половиной тысяч лет тому назад была предписана пророком Моисеем как закон в Палестине, Сирии и так далее… Что же в этих местах случилось за пять с половиной тысяч лет? Что такое Палестина, Сирия в настоящее время? Ты не знаешь? Это пустыни! А ведь когда-то они были цветущими странами. Вводить плодосменную систему в нашей стране – значит превращать нашу страну в пустыню.

Богданов снял шляпу и, все больше увлекаясь своими мыслями, долго говорил о необходимости революции в самой агрономии, о том, что бороне уже насчитывается сорок тысяч лет; что есть знаменитый ученый Вильяме, которого затирают те, кто держится за борону, за то, что превратило цветущую страну Палестину в пустыню.

Кирилл ничего не понимал. Он не знал ни Палестины, ни Сирии, ни Юлия Цезаря, ему было дико слышать, что земля насчитывает не тысячу девятьсот двадцать восемь лет, а сорок тысяч. «Заболтался, заболтался человек», – решил он, а когда Богданов стал хулить черный пар, Кирилл хотел перебить его и сказать: «Чудачество!», но Богданов внезапно смолк и, помахивая удилищами, ушел от Кирилла прочь.

«Эх, как он много знает… – подумал Кирилл, когда Богданов скрылся в парке. – Дохлая рыба? Что ж, может, и правда? – Он припомнил: когда-то его дед Артамон, рассаживая сад, клал в ямки под молодые яблони куски мяса от дохлой лошади. – Полезно. Яблони быстро росли. Мясо полезно для яблонь. А рыба – мясо. Хлеб».