История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 - Джованни Казанова

Моя натура, пораженная этим большим несчастьем, ощутила потребность оказаться бесчувственной, погруженной в некое подобие смерти. Чертов мучитель якобинец разбудил меня в полдень, чтобы сказать мне с торжествующим видом, что богатый молодой человек пригласил нас на обед, его нельзя терять, и поэтому надо прийти в себя.

— Я потерял все свои деньги. Одолжите мне двадцать цехинов.

— Когда даешь взаймы, наверняка потеряешь: это, конечно, суеверие, но я многократно это проверял. Попытайтесь найти их в другом месте и приходите. Прощайте.

Испытывая стыд оттого, что пришлось признаться моему мудрому другу, я разузнал у первого встречного, где найти честного заимодавца под залог. Я отправился старику, которого привел к себе, и который опустошил мой багаж. После проведения инвентаризации всего моего имущества, он дал мне тридцать цехинов, при условии, что если я не верну ему всю сумму не позднее, чем через три дня, все достанется ему. Никаких процентов. Прекрасный малый! Я написал ему расписку, и он унес все, дав мне тридцать новеньких цехинов. Он заставил меня взять три рубашки, носки и носовые платки, я не хотел брать ничего. У меня было твердое предчувствие, что вечером я верну все деньги. Спустя несколько лет я отомстил себе, написав диатрибу (обличительную речь) против предчувствий. Я думаю, что единственное предчувствие, на которое мудрый человек может обращать внимание, это то, которое предрекает ему несчастье; оно подсказывается разумом. Предсказание счастья исходит от сердца, а твое сердце — глупец, полагающийся на сумасшедшую фортуну. Я не ощущал ничего более насущного, чем присоединиться к честной компании, которая, в свою очередь, ничего другого не желала, как только моего прихода.

За ужином об игре не говорили. Они высказывали самые помпезные суждения о моих выдающихся качествах, и восхваляли высокую судьбу, которая ждет меня в Риме. Я сам, после обеда, видя, что не говорят об игре, настойчиво попросил дать мне реванш. Мне предложили держать банк, и все остальные будут понтировать. Я так и сделал, и, потеряв все, просил выигравшего расплатиться с хозяином, и он сказал, что ответит за меня. Ложась спать в отчаянии, я увидел, в довершение неприятностей, признаки той же болезни, от которой, не прошло еще и двух месяцев, как я вылечился. Я уснул, ошеломленный.

Я проснулся после одиннадцати часов, но в оцепенении ума продолжал лежать в полудреме. Я ненавидел мысль и свет, которых сам себе казался недостоин. Я боялся окончательно проснуться и столкнуться с жестокой необходимостью принимать решение. Мне ни на минуту не приходила в голову мысль о возвращении в Венецию, что, однако, я должен был бы сделать; я скорее желал умереть, чем поведать молодому доктору свою ситуацию. Моя жизнь стала мне в тягость, я предпочитал умереть от голода, не беспокоя его. Наверняка, я не решился бы вставать, если бы старина Альбан, хозяин тартаны, не пришел растолкать меня, приглашая подняться на борт, потому что ветер благоприятный, и он хочет отплыть.

Смертный, избавляясь от растерянности, независимо от найденного средства, чувствует облегчение. Мне казалось, что капитан Альбан пришел сказать мне, что я должен сделать в моем крайнем положении. Быстро одевшись, я положил свои рубашки в носовой платок и взошел на тартану. Через час тартана подняла якорь и утром бросила его уже в порту Истрии, называемом Орсара. Мы все сошли на берег, чтобы отправиться на прогулку в этом городе, который не заслуживает названия. Он принадлежит папе, венецианцы передали его ему, чтобы отдать дань престолу Святого Петра. Поскольку капитан Альбан был паломником святого Франциска Ассизского, его тартана была ошвартована бесплатно; молодой монах францисканец по имени фра Стефано из Белуна подошел ко мне и спросил, не болен ли я.

— Отец мой, я в горе.

— Вы развеете свое горе, пойдя со мной позавтракать к одной из наших прихожанок.

Прошло тридцать шесть часов после того, как последняя пища попадала в мой желудок, и бурное море заставило меня отдать все, что могло еще там оставаться. Кроме того, моя секретная болезнь беспокоила меня до крайности, не говоря уже об унижении, которое угнетало мою душу, поскольку я остался без гроша. Мое состояние было настолько грустно, что у меня не было сил чего-либо желать. Я последовал за монахом в состоянии полнейшей апатии.

Он представил меня своей прихожанке, говоря, что проводит меня в Рим, где я поклонюсь святому Франциску. В любой другой ситуации я бы не допустил такой лжи, но в то время этот обман показался мне забавным. Добрая женщина подала нам хорошей рыбы, сдобренной маслом, которое в этих краях превосходно, и налила рефоско (вино), которое я нашел отменным. Священник, зашедший туда случайно, посоветовал мне не проводить ночь на тартане, а занять койку у него в доме, и даже пообедать на следующий день, если ветер не позволит нам отплыть. Я согласился без колебаний. Поблагодарив прихожанку, я отправился на прогулку со священником; он накормил меня хорошим обедом, приготовленным его экономкой, которая сидела с нами за столом, и которая мне понравилась. Его рефоско, еще лучше, чем у прихожанки, заставило меня забыть свои несчастья; я болтал с этим священником довольно весело. Он хотел прочитать мне свою небольшую поэму, но, не имея больше сил держать свои глаза открытыми, я сказал ему, что охотно услышал бы ее на другой день. Я лег в постель, позаботившись, чтобы моя чума не попала на простыни.

Десять часов спустя экономка, которая поджидала, когда я проснусь, принесла мне кофе, потом оставила меня, чтобы я мог спокойно одеться. Эта экономка, молодая и хорошо сложенная, показалась мне заслуживающей внимания. Я был смертельно огорчен, что мое состояние помешало мне убедить ее, что я отдаю ей должное.

Я не мог мучиться душой по поводу происшедшего, из-за своей холодности или грубости. Будучи преисполнен решимости отплатить моему доброму хозяину, внимательно выслушав его поэму, я послал к черту грусть. Я сделал о его стихах замечания, которые его очаровали, так что, найдя меня более умным, чем он полагал, он захотел прочитать мне свои идиллии, и я продолжал страдать. Я провел с ним весь день. Удвоенное внимание ко мне экономки показывало, что я ей понравился и, по совпадению, она понравилась мне. День у священника пролетел, как мгновенье, благодаря красотам, которые я находил в тех вещах, впрочем, весьма плохих, что он мне читал; но время стало тянуться для меня долго из-за этой экономки, которая должна была отвести меня в постель. Таков я, и не знаю, должно ли мне быть стыдно, или надо меня поздравить. В моем самом плачевном состоянии, как физически, так и морально, душа моя посмела предаваться радости, забывая все действительные причины грусти, которые должны были бы сокрушить любого другого здравомыслящего человека.

Момент настал. После нескольких предварительных маневров, я нашел ее благосклонной, до определенного момента, и склонной к отказу, когда я сделал вид, что хочу отдать ей полную справедливость. Довольный тем, что получил, и еще более тем, что она ни слова не сказала о главнейшем, я спал прекрасно. На следующий день, при утреннем кофе, ее вид сказал мне, что она в восторге от интимного взаимопонимания, которое мы проявили. Я предпринял некие шаги, чтобы убедить ее, что моя нежность не вызвана влиянием рефоско, и она не повторила упреков; она скрасила свой отказ соглашением, которое меня устроило. Она сказала, что лучше отложить все на вечер, потому что, на удивление, юго-восточный ветер стал сильнее, чем был накануне. Это было формальное обещание. Я решил следовать правилу: servatis servandis[55].

На следующий день священник был таким же, как и накануне. Когда настало время идти в постель, экономка шепнула мне, уходя, что вернется. Обследовав себя, я счел, что, с некоторыми мерами предосторожности, я мог бы сделать дело, не рискуя заслужить упрек в непростительной несправедливости. Мне казалось, что, воздерживаясь и объяснив ей причину, я покрою себя позором и сгорю от стыда. Если бы я был благоразумен, я не должен был и начинать; мне казалось невозможным больше уклоняться. Она пришла. Я принял ее в соответствии с ее ожиданиями, и, проведя с удовольствием пару часов, она вернулась в свою комнату. Два часа спустя явился капитан Альбан, чтобы сказать мне поторопиться, потому что он отплывает от Истрии, чтобы быть к вечеру в Поле. Я вернулся на тартану.

Францисканец фра Сефано забавлял меня весь день сотней предложений, в которых я видел невежество, смешанное с обманом за завесой простоты. Он показал мне всю милостыню которую собрал в Орсаре, хлеб, вино, сыр, колбасы, конфитюры и шоколад. Все большие карманы его святой одежды были полны провизией.

— Есть ли у вас также и деньги?

— Упаси меня боже. Во-первых, наша славная организация запрещает мне их касаться, а во-вторых, если, собирая пожертвования, я бы принимал деньги, то это были бы одно-два су, а то, что подают мне в виде продуктов, стоит в десять раз больше. Святой Франциск, поверьте мне, был очень умен.