Трое - Максим Горький

Татьяна Власьевна смеялась тихим, вкусным смешком и, поглядывая на Илью, тоже мечтала:

- А я бы тогда летом ездила в Крым, на Кавказ, а зимой заседала бы в обществе попечения о бедных. Сшила бы себе чёрное суконное платье, самое скромное, и никаких украшений, кроме броши с рубином и серёжек из жемчуга. Я читала в "Ниве" стихи, в которых было сказано, что кровь и слёзы бедных обратятся на том свете в жемчуг и рубины. - И, тихонько вздохнув, она заключала: - Рубины удивительно идут брюнеткам...

Илья молчал, улыбался. В комнате было тепло, чисто, пахло вкусным чаем и ещё чем-то, тоже вкусным. В клетках, свернувшись в пушистые комки, спали птички, на стенах висели яркие картинки. Маленькая этажерка, в простенке между окон, была уставлена красивыми коробочками из-под лекарств, курочками из фарфора, разноцветными пасхальными яйцами из сахара и стекла. Всё это нравилось Илье, навевая тихую, приятную грусть.

Но порой - особенно во дни неудач - эта грусть перерождалась у Ильи в досадное, беспокойное чувство. Курочки, коробочки и яички раздражали, хотелось швырнуть их на пол и растоптать. Когда это настроение охватывало Илью, он молчал, глядя в одну точку и боясь говорить, чтоб не обидеть чем-нибудь милых людей. Однажды, играя в карты с хозяевами, он, в упор глядя в лицо Кирика Автономова, спросил его:

- А что, Кирик Никодимович, так и не нашли того, который купца на Дворянской задушил?..

Спросил - и почувствовал в груди приятное жгучее щекотание.

- То есть Полуэктова? - рассматривая свои карты, задумчиво сказал околоточный. И тотчас же повторил: - То есть Полуэктова-вва-ва-ва?.. Нет, не нашли Полуэктова-вва-ва-ва... То есть не Полуэктова, а того, которого... Я не искал... мне его не надо... а надо мне знать - у кого дама пик? Пик-пик-пик! Ты, Таня, ходила ко мне тройкой, - дама треф, дама бубен и что ещё?

- Семёрка бубен... думай скорее...

- Так и пропал человек! - сказал Илья, усмехаясь. Но околоточный не обращал на него внимания, обдумывая ход.

- Так и пропал! - повторил он. - Так и укокошили Полуэктова-вва-ва-ва...

- Киря, оставь вавкать, - сказала его жена. - Ходи скорее...

- Ловкий, должно быть, человек убил! - не отставал Илья. Невнимание к его словам ещё более разжигало его охоту говорить об убийстве.

- Ло-овкий? - протянул околоточный. - Нет, это я - ловкий! Р-раз!

И, громко шлёпнув картами по столу, он пошёл к Илье пятком. Илья остался в дураках. Супруги смеялись над ним, а его ещё более раздражало это. И, сдавая карты, он упрямо говорил:

- Среди белого дня, на главной улице города убить человека - для этого надо иметь храбрость...

- Счастье, а не храбрость, - поправила его Татьяна Власьевна.

Илья посмотрел на неё, на её мужа, негромко засмеялся и спросил:

- Убить - счастье?

- То есть убить и не попасть в тюрьму.

- Опять мне бубнового туза влепили! - сказал околоточный.

- Его мне бы надо! - сказал Илья серьёзно.

- Убейте купца, и дадут! - пообещала ему Татьяна Власьевна, думая над картами.

- Убей, и получишь туза суконного, а пока получи картонного! - бросив Илье две девятки и туза, сказал Кирик и громко захохотал.

Лунёв снова посмотрел на их весёлые лица, и у него пропала охота говорить об убийстве.

Бок о бок с этими людьми, отделённый от чистой и спокойной жизни тонкой стеной, он всё чаще испытывал приступы тяжкой скуки. Снова являлись думы о противоречиях жизни, о боге, который всё знает, но не наказывает. Чего он ждёт?

От скуки Лунёв снова начал читать: у хозяйки было несколько томов "Нивы" и "Живописного обозрения" и ещё какие-то растрёпанные книжонки.

Так же, как в детстве, ему нравились только те рассказы и романы, в которых описывалась жизнь неизвестная ему, не та, которой он жил; рассказы о действительной жизни, о быте простонародья он находил скучными и неверными. Порою они смешили его, но чаще казалось, что эти рассказы пишутся хитрыми людьми, которые хотят прикрасить тёмную, тяжёлую жизнь. Он знал её и узнавал всё более. Расхаживая по улицам, он каждый день видел что-нибудь такое, что настраивало его на критический лад. И, приходя в больницу, говорил Павлу, насмешливо улыбаясь:

- Порядки! Видел я давеча - идут тротуаром плотники и штукатуры. Вдруг - полицейский: "Ах вы, черти!" И прогнал их с тротуара. Ходи там, где лошади ходят, а то господ испачкаешь грязной твоей одежой... Строй мне дом, а сам жмись в ком...

Павел тоже вспыхивал и ещё больше подкладывал сучьев в огонь. Он томился в больнице, как в тюрьме, глаза у него горели тоскливо и злобно, он худел, таял. Яков Филимонов не нравился ему, он считал его полуумным.

А Яков, у которого оказалась чахотка, лёжа в больнице, блаженствовал. Он свёл дружбу с соседом по койке, церковным сторожем, которому недавно отрезали ногу. Это был человек толстый, коротенький, с огромной лысой головой и чёрной бородою во всю грудь. Брови у него большие, как усы, он постоянно шевелил ими, а голос его был глух, точно выходил из живота. Каждый раз, когда Лунёв являлся в больницу, он заставал Якова сидящим на койке сторожа. Сторож лежал и молча шевелил бровями, а Яков читал вполголоса библию, такую же короткую и толстую, как сторож.

- "Так! ночью будет разорён Ар-Моав и уничтожен; так! ночью будет разорён Кир-Моав и уничтожен!"

Голос у Якова стал слаб и звучал, как скрип пилы, режущей дерево. Читая, он поднимал левую руку кверху, как бы приглашая больных в палате слушать зловещие пророчества Исайи. Большие мечтательные глаза придавали жёлтому лицу его что-то страшное. Увидав Илью, он бросал книгу и с беспокойством спрашивал товарища всегда об одном:

- Машутку не видал?

Илья не видал её.

- Господи! - печально говорил Яков. - Как всё это... словно в сказке! Была - и вдруг колдун похитил, и нет её больше...

- Отец был? - спрашивал Илья.

Лицо у Якова вздрагивало, глаза пугливо мигали.

- Был. "Довольно, говорит, валяться, выписывайся!" Я умолил доктора, чтобы меня не отпускали отсюда... Хорошо здесь, - тихо, скромно... Вот Никита Егорович, читаем мы с ним библию. Семь лет читал её, всё в ней наизусть знает и может объяснить пророчества... Выздоровлю - буду жить с Никитой Егорычем, уйду от отца! Буду помогать в церкви Никите Егорычу и петь на левом клиросе...

Сторож медленно поднимал брови; под ними в глубоких орбитах тяжело ворочались круглые, тёмные глаза. Они смотрели в лицо Ильи спокойно, без блеска, неподвижным матовым взглядом.

- Какая это книга хорошая - библия! - захлёбываясь кашлем, вскрикивал Яков. - И это есть, - помнишь, начётчик в трактире говорил: "Покойны шатры у грабителей"? Есть, я нашёл! Хуже есть!

Закрыв глаза, с поднятой кверху рукою, он наизусть возглашал торжественным голосом:

- "Часто ли угасает светильник у беззаконных и находит на них беда, и он даст им в удел страдания во гневе своем?" Слышишь? "Скажешь: бог бережет для детей его несчастие его. Пусть воздаст он ему самому, чтоб он знал"...

- Неужто так и сказано? - с недоверием спросил Илья.

- Слово в слово!..

- По-моему, это - нехорошо - грех! - сказал Илья. Сторож двинул бровями, и они закрыли ему глаза.

Борода его зашевелилась, и глухим, странным голосом он сказал:

- Дерзновение человека, правды ищущего, не есть грех, ибо творится по внушению свыше...

Илья вздрогнул. А сторож глубоко вздохнул и сказал ещё, так же медленно и внятно:

- Правда сама внушает человеку - ищи меня! Ибо правда - есть бог... А сказано: "великая слава - следовать господу"...

Лицо сторожа, заросшее густыми волосами, внушало Илье уважение и робость: было в этом лице что-то важное, суровое.

Вот брови сторожа поднялись, он уставился глазами в потолок, и вновь волосы на его лице зашевелились.

- Прочитай ему, Яша, от Иова, начало десятой главы...

Яков молча поспешно перебросил несколько страниц книги и прочёл тихо, вздрагивающими звуками:

- "Опротивела душе моей жизнь моя, предамся печали моей, буду говорить в горести души моей. Скажу богу: не обвиняй меня, скажи мне, за что ты со мной борешься? Хорошо ли для тебя, что ты угнетаешь, что ты презираешь дело рук твоих..."

Илья вытянул шею и заглянул в книгу, мигая глазами.

- Не веришь? - воскликнул Яков. - Вот чудак!

- Не чудак, а трус, - спокойно сказал сторож.

Он тяжело перевёл свой матовый взгляд с потолка на лицо Ильи и сурово, точно хотел словами раздавить его, продолжал:

- Есть речи и ещё тяжелее читанного. Стих третий, двадцать второй главы, говорит тебе прямо: "Что за удовольствие вседержителю, что ты праведен? И будет ли ему выгода от того, что ты держишь пути твои в непорочности?"... И нужно долго понимать, чтобы не ошибиться в этих речах...

- А вы... понимаете? - тихо спросил Лунёв.

- Он? - воскликнул Яков. - Никита Егорович всё понимает!

Но сторож сказал, ещё понизив свой голос:

- Мне - поздно... Мне надо смерть понимать... Отрезали мне ногу, а она вот выше пухнет... и другая пухнет... а также и грудь... я умру скоро от этого...