Дом на горе - Константин Сергиенко

Ночь. Что-то движется за окном, незримо перемещается. Возможно, души моих знакомых. Вчера под утро явственно встала передо мной Нина Володина, утонувшая совсем маленькой, второклассницей. Только накануне я провожал ее домой, первый рыцарский поступок. Перед домом канава. «Давай перенесу», — сказал я. — «Не надо», — пролепетала она. Но я мужественно обхватил ее и каким-то чудом перетащил на другую сторону. У меня и сейчас в глубине пальцев сохранилось ощущение ее детского тела, изогнувшегося под моей ладонью.

В прошлом году я был в нашем городе. Ходил на кладбище к отцу, а потом, как всегда, побродил среди могил. Совсем в глухой угол зашел и тут различил сирый фанерный столбик с едва сохранившейся надписью: «Нина Володина», Я положил руку на ржаную ограду, закрыл глаза и тотчас услышал ее поспешный шепот: «Выходи завтра после школы». Боже мой, сколько лет прошло, а она опять грезилась мне под утро с ясным личиком, в заплетенных косичках… Мне так отчего-то грустно сейчас, болезненно. Она была немного похожа на тебя. Моя любимая, ты-то меня не покидай. А если уж уходить, то вместе.

Мы соединены с тобой где-то выше, гораздо выше наших голов, мыслей, даже полета фантазии. Еще выше. Точнее, я с тобой. Ведь ни разу, даже в минуты самой большой близости, ты не говорила высоких слов. Ты всегда оставалась в стороне.

Я хочу разлюбить тебя. Но как это сделать? Еще знаю, как только охладею к тебе, ты, напротив, ко мне потянешься. Известный механизм. Не отсюда ли настойчивая мысль разлюбить?

Из Ларошфуко: «Терзания ревности — самые мучительные из человеческих терзаний и к тому же менее всего внушающие сочувствие тому, кто их причиняет». «Кто очень сильно любит, тот долго не замечает, что он-то уже нелюбим», И еще очень тонкое наблюдение: «Пока угасающая страсть все еще волнует наше сердце, оно более склонно к новой любви, чем впоследствии, когда наступает полное исцеление».

Вот мнение еще одного «знатока» человеческих душ о тебе: «Какая там загадочность, просто клиника». Я при этом вспомнил до ужаса близкий этой «концепции» наш разговор. Я: «До чего же мне трудно с тобой иногда». Ты сумрачно, с тяжкой мукой в глазах: «Мне с собой намного труднее».

Строки из Мандельштама: «Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому, и шарить в пустоте, и терпеливо ждать…» Но я все тянусь и шарю, я все надеюсь, что руки мои обожжет выловленная в темноте звезда.

Странно. Пишу для себя, а все равно как бы в расчете, что ты прочтешь. Чувствую твой взгляд за стихи. Поэтому некоторые места звучат так патетически и красиво. Вообще литература удивительная вещь. И ион есть самопроцесс. Выбираешь частную цель, но и вдруг все раздается и начинает самостоятельную, ни от чего не зависящую жизнь.

Недолговечна жимолость, белые цветы,моя Недостижимость, куда уходишь ты?

И сейчас перебираю в памяти все стихи, которые писал для тебя. Какие-то записаны на клочках бумаги, какие-то сохранились в памяти, какие-то бесследно пикули. Почему я никогда не читал тебе эти стихи? Здесь как раз комплекс физика. Что стихи?? Баловство. Я и сейчас на них так смотрю, но тем не менее многие строчки дороги. Они как оправа для драгоценных мгновений моей жизни. Помнишь тот летний вечер, когда через разбитые ворота мы проникли в глухой заброшенный сад. На запущенной клумбе синели какие-то неизвестные мне цветочки. И ты сказала: «Люблю синие цветы, они так редки».

В забытый сад приходишь ты, и там, где сень глуха донельзя,мерцают синие цветы, как полуночные созвездья.В забытый сад, в забытый сад влечет минувшее назад,но тень любимой, тень любимой глаза уже не воскресят.Простите, синие цветы, что ваши хладные бутоныстраданьем нашим налиты до фиолетового тона.Когда любовь теряем мы в пещере брошенного сада,вы появляетесь из тьмы, как долгожданная отрада.И жизнь уложится в тот миг, когда, изъятый из бокала,цветочек синий, синий вскрик рука руке передавала.В забытый сад, в забытый сад, где тени прошлого сквозят,цветы, усеявшие небо, с холодной ясностью глядят.

А наш прибалтийский вояж? Зима, море, сосны. Помнишь, как одним утром вместо колеблющейся воды перед нами открылось бескрайнее зеркало, по которому торопливо устремились черные фигурки людей? Куда они спешили? Некоторые почти затерялись на горизонте, но не могли остановиться. Все шли, шли по темно-зеленому, а местами бирюзовому зеркалу. Пошли и мы. Солнце размаслило лед. Прогулке, казалось, не будет конца. А потом мы поссорились. Ты убежала в сосны. Закат горел темным золотом.

Раскопан воздух сумрачной лопаткой,пейзаж вечерний осенен догадкой,и разбирает ночь по кирпичунадежды обвалившуюся кладку.Над морем чаек мелкий клик,и в смуглом таинстве закаталес сотворяет виноватодо горечи знакомый лик.Мелькнет улыбка меж стволов, блеснет слеза на ветках ели, и взгляд дрожащий еле-еле на миг удержит свой улов.Забьется сердце на блесне с крючком, в него вошедшим прочно, и то, что вечер напророчил, навек останется во мне.Не покидай меня, постой, мне без тебя жить невозможно, в накале вечера тревожном сосуд любви звенит пустой.Дай руку! Как она тонка, в ней тайные струятся токи. Дай руку. Где твоя рука? И лик твой скорбный, одинокий.Но нет руки, и лик уже сокрылся. Закат слагает слюдяные крыльца, и, положив лопатку на песок, день до рассвета в дюнах затворился…

Мне кажется, в наших отношениях все время присутствует борьба. Что-то на что-то нашло. Что-то с чем-то схватилось. Все это не к добру. Вот-вот произойдет взрыв. Что тогда? Какой смысл у этой схватки? Неужели в любви не бывает гармонии? Впрочем, о какой гармонии речь. «И с улыбкой своей незабвенной ты сказала: «Я вас не люблю». Но почему тогда все же мы вместе? По крайней мере, временами. Я совсем сломал себе голову.

Еще несколько дней миновало. Какой ты вернешься? Всегда опасаюсь твоего возвращения. За эти дни я почти дописал брошюру. У нас тут все тихо. Николай уезжает и приезжает. Бывает и Лида с маленькими детьми. Наверное, я все-таки больше лирик, чем физик. Смотрю на звезду и вовсе не думаю, из чего она сотворена, к какому принадлежит классу. Звезды мне душу терзают. Помнишь у Пушкина: «Редеет облаков летучая гряда, звезда печальная, вечерняя звезда!» Между прочим, это стихотворение посвящено Марии Волконской.

Как мне хочется, чтобы ты была счастлива! У меня столько нежности к тебе. Один жест твоей руки, когда поправляешь волосы на затылке, вызывает во мне щемящее чувство. Особенно я люблю смотреть, как ты спишь. Всегда на боку, свернувшись калачиком. Сразу уходит дневная суровость. Ты предстаешь кротким, беззащитным существом. И однажды во сне ты прошептала тихо: «Алё, алё?» Но кто тебе звонил, любимая? С кем ты говорила во сне? Я так люблю телефон, когда в нем возникает твое вопрошающее, короткое и серебристое: «Алё?»

Вот тебе маленькая сказка. Сын звезды сошел на землю. Он никого здесь не знал. На земле сын звезды был совершенно одинок. Он шел по дороге. Его обгоняли машины. Внезапно одна остановилась. За рулем сидела женщина. Она открыла дверь и произнесла…»

На этом страница кончалась. Продолжения в розовом конверте не было.

— Пойдем искать! — сказал Роман. — Избушку на курьих ножках, то окошко, в котором льет божьи слезы моя героиня.

— Ты уверен, что мы найдем? — спросил я.

— По моим расчетам, это у пионерлагеря, — сказал Роман. — Но не сам лагерь. Тоже какая-нибудь дача.

Мы направились к пионерлагерю «Звездочка». Утро стояло чудесное. Прохладные тени густо рисовались на засыпанной хвоей тропе. Могучие корни взбугривали дорожку, придавая ей вид напрягшегося тела. Мускулистая почва пружинила шаг.

Как всегда Роман был безудержно разговорчив. Молчать он не умел, да это ему и не шло. Он сразу становился блеклым и вялым.

— Ты человек-маяк, — сказал я.

— В каком смысле?

— Двадцать четыре часа вещания без перерыва.

— Врешь! — воскликнул Роман. На лице его было написано восхищение собой. — Но, может, ты прав. Я рот закрывать не люблю. На уроке, когда говорит учитель, нет никаких сил сидеть. Как бы мне найти таимо профессию, чтобы все время говорить?

— Комментатор, — предложил я.

— Были бы такие комментаторы, чтобы комментировать все. Тут бы я проявился, Ты заметил, как много я знаю.

— Еще бы.

— Я читаю газеты, — сказал он покровительственно. — А кроме того, журналы и словари. Нет, все-таки и вундеркинд. Ты еще будешь гордиться, что подружился со мной.

— Ты помнишь Данилова? — спросил я.

— Какого Данилова?

— Юля рассказывала.