Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Акушерочка
ейчас наберу в грудь побольше воздуха и все-таки расскажу эту историю, которую давно хочу поведать, хотя мне и будут говорить, что она сегодня совершенно никому не интересна…
Матвей с нефтяниками приехал в наш поселок Сарс в июле, когда слово “сенокос” звучало чаще, чем “любовь”.
Такой величавый — когда в первый раз Лиза увидела его, у нее мурашки по рукам пошли!
А ей только что дали квартиру — точнее, половину коттеджа. Лиза сразу клумбу сделала из автомобильной шины, покрасила ее в бежевый цвет да посадила календулы.
“Господи!” — сказала она не по ошибке.
Блажен, кто так тогда говорил — в советское-то время.
Нужно устроить новоселье и пригласить нефтяников тоже!
Вот на этом новоселье Матвей и сказал Лизе, что у нее детские губы. А ей было уж тридцать восемь. Это ее поразило — на фоне того, что у Матвея всегда совершенно ледяной вид — не шевелит ни одним мускулом, но глаз не оторвать.
Во второй половине коттеджа поселилась Среда Михайловна (зашла пару раз в гости — оба раза в среду — и получила это прозвище, потому что у Лизы проявились с квартирной радости девичьи замашки). И через месяц-другой она согласилась идти медсестрой в роддом к Лизе (до этого была хирургической сестрой, но ноги начали сдавать).
А хозяйка хороша — раскудрява голова,
Она кудрями потрясет — нам по рюмке поднесет, —
пела Михайловна на новоселье.
Нужно ли уточнять, что завивку Лиза сделала для Матвея?
А после Лиза случайно нашла у него маленькую записную книжку, где было такое… такое! Например: “Срывая в кости кулаки, ползите к бабам, мужики!”
— Ну, Матвей, полна пазуха мудей, — говорила Михайловна совсем по-сарсински, хотя когда-то приехала из Москвы (сослана в свое время с родителями).
— Москвичка — в попе спичка, — говорили про нее иногда. Она была первой из сарсинских женщин, “стареющих в челках”. А ровесники Лизы уже почти все так старели — в челках.
И вот вчера вечером, вчера вечером… Лиза это 30 декабря на всю жизнь запомнила! Матвей, Матвей! Он не изменял ей, нет. Когда успеть изменить — по полгода с каждой женщиной жил. До Лизы у него были другие, после нее тоже будут. Как распетушенно он кричал:
— Силы небесные! Чего тут не понять? Да, ухожу, потому что этот паркетный геолог меня заел! — Матвей хотел сказать, что уезжает из-за начальника. — Он еще пыльцу институтскую не смахнул, а считает себя умнее всех…
Лиза за полночь побежала к Михайловне. Она вообще уже давно ходила к ней, как животные ходят на водопой — каждый день (без этого жить нельзя)…
— Дайте что-нибудь от желудка, Матвей ушел от меня…
— Нужен он нам, как рыбе белая скатерть! Вот мать твоя не дала тебе в приданое сорок полотенец — муж ушел. Такая примета.
Да получи я хоть сто полотенец в приданое, он бы все равно ушел, подумала Лиза.
А все-таки и жалко; Михайловна отсыпала травяной сбор и бормотала: жалко, что ушел, — он из тех редких мужиков, что выпьют и становятся сильнее, не падают, а еще больше работают. Вон какой сарай построил! Можно корову держать…
У самой Михалны муж как напьется, так орет: “Счас будет море крови, море крови!”
— До того дошло, что вчера уверял меня: шнурки на ботинках сами развязались… и поползли, как змеи, — шепотом рассказывала Михална.
Лиза заварила сбор, выпила — боль ушла, но заснуть не удалось. Сердце билось, как родник. Завтра Новый год она встретит на работе. Если будет тихо, то можно немного отпраздновать с Михайловной — та как выпьет вина, так и зарассыпает песни. Ей пятьдесят три года, но голос такой молодой — когда запоет, Лизе кажется, будто все впереди.
Однако Михайловна наутро загрипповала, а Лизу ждали две роженицы: Идрисова Роза и Румянцева Таня. У обеих отошли воды, но схваток не было.
— Я думаю, схватки начнутся вот-вот! — успокаивала она женщин.
И точно: к ночи-то обеих заподтыкало — стали рожать.
А в это время привезли еще одну — глухонемую из села Тюш. Как на одной ноте, по-детски жалобно и беспомощно мычала она, когда схватки достигали высшей силы. Тогда казалось, что глухонемая своими страстными белками глаз заполняет все пространство вокруг.
Ничего, справлюсь. Лиза вспомнила, как в студенческие годы на практике врач однажды направил струю крови из пуповины прямо на ее белоснежный халатик: мол, это крещение — будешь хорошей акушеркой.
Еще мимоходом подумалось: глухонемая некрасива, но что-то в ней выше красоты — страстная надежда на то, что ее ребенок родится благополучно. Эта надежда выражалась так: когда Лиза подходила, глухонемая подносила свой большой палец ко лбу и поворачивала (ты умная, профессор, помоги же). Все это было как… встреча двух цивилизаций.
Когда у глухонемой начались сильные схватки, она схватила Лизу своей рукой так больно, что хотелось резко вырваться, но нельзя — нужно осторожно. Ведь если у глухонемой с рукой что-то случится, то она без языка останется, связь с человечеством потеряется…
— Таня, Роза, роды — это работа, кто работает, тот без разрывов!..
У Тани такие боли начались, что она тоже хватала Лизу своей рукой, по которой разбрызганы родинки. Потом Лиза, конечно, вспомнит эти родинки…
И тут вдруг глухонемая родила дюймовочку — девочку всего на два килограмма.
А за нею… одновременно почти родились два толстяка — у Тани и Розы. Оба под четыре кило! Мне бы такого одного, промелькнуло у Лизы. Эх, Матвей, Матвей! И на миг темнота перед глазами перекрыла всю родовую. Что это со мной? Не перепутать бы сыновей Тани и Розы.
— Ну что, толстяки-холостяки! — грубым голосом — играя под Михайловну — приговаривала Лиза, зная, что та так произносит специально, чтоб не сглазить.
У них были разные подходы к родам. Михална ругалась чуть ли не матом, кричала на рожениц, хамила по-черному. Но не из-за усталости от тяжелой работы и не оттого, что мало денег получала, а просто в силу традиции. Так ее унижали, когда она рожала своих детей, значит, так нужно, это вроде обряда, ты не первая и не последняя и знай подчиняйся тому, чему быть и не миновать. Если роженица о чем-то спрашивала, Михална бросала коротко:
— На глупые вопросы не отвечаю.
Но при этом она делала все правильно, и лучше ее помощницы было не сыскать.
Одно только слово Михална произносила тихим голосом, это когда требовала, чтоб роженица тужилась. Она просила: давай! Давай-давай! Но если не “давали”, то могла в конце концов крикнуть:
— Плохо даешь!
Ах, зачем же враз все родили! Так трудно Лизе одной со всем справиться! Михална часто говорила в момент простоя: нынче не рожают, нынче все аннулируют… Но вот рожают! Как успеть во все стороны!
Дочка у глухонемой плачет ПОЗЫВНЫМИ: э-эй, сюда, ко мне (не заливается, как другие). А Таня перенесла такие боли, что у нее лицо стало добрее.
И тогда Лиза поняла: она не уверена, что не перепутала в спешке детей!
Лишь года через три она встретила на улице Розу с сыном-блондином. Рука мальчика была в брызгах родинок, как у Тани.
И тогда Лиза поспешила домой, ушла в огород — гуси Михалны ее узнали и загоготали, как всегда, когда видели ее. Лиза оглянулась — нет ли поблизости соседки слева — Клавдии Максихи… Потом она долго била себя по рукам. Плакала так, что вымок воротник кофточки. Пришла домой, надела ночнушку и легла. Дома плакать нельзя — за стеной могут услышать. Заснуть немыслимо. Это все Матвей виноват, Матвей, Матвей! Она из-за него перепутала детей. Господи, ну при чем тут Матвей…
К утру не осталось ни одной косточки, которая бы не болела. Но все же задремала.
Ей приснилось, что перепутанные мальчики превратились в гусей и щипали ее. Проснулась с холодными от слез щеками.
Если б в городе, то… А здесь все на виду: жизнь и казнь. Сколько еще это продлится — год или два? А потом начнется… Если бы только разговоры!
И вот через семь лет Роза с удивлением рассказывала всем про своего сына: нарисовал трех кошек — черную, рыжую и белую. Что это, Рустамчик? Ну, неужели непонятно, что это ночь, утро и день! Так ответил мальчик. Такой талант, повторяла Роза, гордясь своим чудо-блондином…
Однажды в июле сосед Максим прибежал, пьяный, к Лизе в огород — в одних трусах. Видимо, в этот миг казался себе неотразимым: смотрите все, как я прекрасно сложен! Он-то и сказал, что Таня и Роза пытаются выяснить, кто есть кто, во всяком случае, Таня хочет обратно получить своего сына, но мальчики против.
