На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986 - Григорий Свирский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Говоря словами Константина Паустовского об одном литературном герое, «они никогда не колеблются и ни в чем не ошибаются, потому что у них пустое сердце…»
Пустое сердце и возглавило облаву.
Нет, это не образ, не художественное преувеличение…
Кто-то разделил советскую интеллигенцию на либералов и консерваторов, по близкой ему аналогии. Вот уже двадцать лет стереотип этот не сходит на Западе со страниц газет и специальных исследований.
Даже двадцать лет назад такого разделения среди творческой интеллигенции уже не было.
Кровь лагерников достигла и писательского «особняка Ростовых» на улице Герцена — прозрели даже слепорожденные…
Остались не «либералы» и «консерваторы», а совестливые души и продажные твари.
Даже Всеволод Кочетов, «консерватор из консерваторов», давший имя целому направлению мракобесия, окрещенному «кочетовщиной», сказал в 61-м году молодому писателю, возвращая ему рукопись: «Толкуете вы в повести о партмаксимуме. О выборности всерьез… Де, открыть все шлюзы… Мы уехали, дорогой, так далеко, что о возврате не может быть и речи… Ту станцию проехали».
Он просто продался, «консерватор» Кочетов, «прислонился к Поликарпову», как говаривали. Только «прислонился» не как Симонов, а — бесповоротно. Раз и навсегда. Потому и был переведен в 61-м году в Москву главным редактором журнала «Октябрь» вместе с «пригоршней» таких же, как он, «консерваторов», чтобы они стали противовесом «Новому миру».
Никаким противовесом кочетовцы, конечно, не стали по причине бездарности. Таланты в консерваторы не нанимаются. Разве что от страха!
Нет, повторю еще раз, после февраля 56-го года не делятся писатели России на «консерваторов» и «либералов». Потому, может быть, выдержки из стенограмм, в которых «консерватор» Сурков давил новоявленный «ренессанс», заслуживают внимания: Сурков — пустейшее сердце — был рупором ЦК и КГБ одновременно, разражаясь в силу этого заемными протокольными тирадами:
«На страницах печати появлялись иногда завуалированные, иногда и открытые призывы к отказу от социалистического реализма как основного творческого метода советской литературы. Если несколько лет тому назад замалчивался опыт таких, например, литераторов и деятелей искусств, как Мейерхольд, Таиров, Булгаков и Бабель (спасибо секретарю СП, подтвердил свою причастность к преступлению. — Г. С.), — то в недавнее время отдельные критики и литературоведы ударились в другую крайность, преувеличивая значение творческого опыта этих деятелей театра и литературы, огульно амнистируя их действительные ошибки и заблуждения (?! — Г. С.).
Были попытки канонизации творчества Б. Пастернака и некоторых близких ему по направлению современных поэтов. Марина Цветаева шумно возводилась в ранг едва не самого выдающегося русского поэта XX века».
Нет уж, он, секретарь Союза писателей СССР Алексей Сурков, не позволит тронуть табель о рангах!
Этак где вдруг окажешься!..
В те дни был запущен в стране первый спутник Земли. Алексей Сурков тотчас поставил и это лыко в строку:
«В Италии, — объявил он, — произошла одна любопытная беседа с одним итальянским литератором… (выделено мною. — Г. С.). Когда вы критиковали Дудинцева, — будто бы сказал Суркову сей аноним, — мне казалось, что вам не понравилась неприглядная правда, изображенная в книге. Но вот в межпланетном пространстве появился спутник, его появление никак не вязалось с той картиной состояния советского общества и советской науки, которую нарисовал Дудинцев. Спутник заставил меня усомниться».
Сталин прикрывал массовые расстрелы героическими полетами Валерия Чкалова и Валентины Гризодубовой. Сурков решил шагнуть дальше. Задымить сгоревшим небесным спутником погром на земле…
В России сурковское усердие вызвало брезгливую улыбку.
Кто не читал Дудинцева? Разве книга его о технической отсталости? Она — о перерождении власти, всех этих дроздовых, шутиковых, авдиевых, сурковых…
О крахе идей… Этим и только этим опасна книга новому классу, или «партийному дворянству», как костят на Руси привилегированное сословие.
Затравив насмерть талантливого Марка Щеглова, оклеветав Дудинцева, В. Каверина, Д. Гранина, Сурков попытался даже произведения Ильфа и Петрова — «12 стульев» и «Золотой теленок» — вычеркнуть из советской литературы, предотвратить их переиздание.
Помню, он назвал эти любимые несколькими поколениями книги «Путешествием Остапа Бендера по стране дураков».
Я не знаю, впрочем, ни одной талантливой книги, на которую не кидался бы в те годы овчаркой Алексей Сурков. Рвал в клочья писателей не за страх, а за совесть, мстил талантам за свое творческое бесплодие.
Неправленые, откровенные стенограммы 56-го года, с которыми мне в свое время удалось познакомиться, уж неоспоримо свидетельствуют о том, с кем мы имеем дело.
«У нас в русской литературе возникло очень деликатное явление, не возникающее ни в одной организации мира. Если взять московскую организацию, то в ней 40 с лишним процентов писателей, не русских по крови(!). При проверке выяснилось — 21 процент. — Г. С.). Тут в таких вещах, как литература, искусство, есть некоторые тонкости. Здесь не идет речь о расизме (!)… Это не для доклада, но эти вещи, о которых я хотел сказать и которые очень болезненно нами чувствуются…»
«Нами» — это Хрущевым, разумеется: на чьей телеге едешь, того песни поешь…
«…У нас часто из-за этого положения выветривается русский национальный элемент в языке, в образном строе. И особенно это отражается в том обстоятельстве, что не русские по крови люди целиком занимаются переводами на русский язык в области поэзии… (Бедные Ахматова, Заболоцкий — их-то за что?! — Г. С.) Я не такой умный и разносторонний человек, чтобы все найти (?!), но я могу сказать, что чувствую…
… У нас есть много разговоров между людьми, — продолжает Сурков, — что в США есть духовная жизнь, а у нас нет, хотя эти пошляки обывательские (?!) не знают, что в США отсюда и досюда есть границы более жесткие, чем у нас, что Говарда Фаста не запрещают, но ему создают такие условия существования, что его книги физически почти никто не читает». (Какой самобытный и образный язык у русского по крови. — Г. С.)
Но особенно самобытен и народен Сурков, когда отталкивает Михаила Шолохова, претендента на его. Суркова, роль пустого сердца:
«… Нужно… чтобы партия литературе верила, что литература может быть хорошим помощником партии, а что это не собрание мертвых душ, что это не собрание хвастунов, и чья бы корова мычала, а Михаила Александровича молчала, так как он сам залез в казну на 300 тысяч целковых…»
Не от себя говорит Алексей Сурков — это уж точно, коль грозится — ни много ни мало! — даже разогнать Союз писателей СССР, если он не утихнет.
«…Выступает Николай Б. и начинает Фадеева поносить и меня учить, как будто он в литературе Толстой, а я извозчик с Тверской улицы… Нам на следующем пленуме Союза писателей придется думать о том, как быть с Союзом писателей…»
Александр Твардовский назвал тогда Суркова гиеной в сиропе. IV Ненавидел его всю жизнь. Когда Твардовский умер, его семья просила Суркова не скорбеть над гробом…
Увы, все шло… по предсказанию покойного Юзовского. Выступал Сурков у гроба Твардовского. Протягивал к гробу свои белые пролетарские руки.
Несколько человек поднялись и вышли. Не вынес кощунства и Солженицын, сидевший в зале, возле вдовы Твардовского.
«…А вот вся почетная дюжина секретиариата вывалила на сцену. В почетном карауле те самые мертвообрюзгшие, кто с улюлюканьем травили его. Это давно у нас так, это с Пушкина; именно в руки недругов попадает умерший поэт. И расторопно распоряжаются телом, вывертываются в бойких речах».
Есть ли какая-либо закономерность в том, что правофланговыми карателей-автоматчиков неизменно становились то бывший поэт, то бездарные драматурги типа Софронова?..
Неужели власть даже и не пыталась опереться на таланты? Хватала тех, кто под рукой?
Ничего подобного! ЦК понимал, что бездарям никто не верит. Знал, в частности, что последователей Суркова в литинституте окрестили «сурковой массой».
И долгие годы искало мэтра, авторитет, талант, который помог бы набросить на литературу намордник…
Первый, кого после войны пытались приобщить к карателям, был… кто бы вы думали?.. Борис Пастернак. Это было вскоре после опубликования государственных пасквилей на Зощенко и Ахматову… В доме Пастернака появились тогда никому не известные вежливые мужчины с военной выправкой в штатском и от имени правительства попросили Бориса Леонидовича выступить против Анны Ахматовой, заклеймить позором ее «антинародную поэзию».
Борис Леонидович испуганно замахал руками:
