Роковой оберег Марины Цветаевой - Мария Спасская

— Поступил так, как счел нужным, — сухо молвил он. — Можешь считать, что я тебя охраняю. Я всегда тебя охранял. И с матерью твоей полоумной все эти годы жил под одной крышей только из за тебя. Иначе она бы тебя окончательно затерроризировала. А так у Марьяны под рукой был враг более достойный, чем ты, и твоя мать отыгрывалась на мне.

Василий стоял так близко, что я чувствовала, как бьется его сердце под толстым белым свитером.

— С ума сойти, — пробормотала я, делая едва заметный шаг назад, чтобы не упираться носом в его шерстяную грудь. И сдавленно заговорила: — Что уж там скрывать, я, конечно, была влюблена в тебя в детстве и даже просила Дедушку Мороза, чтобы он сделал меня невозможной красавицей и открыл бы тебе глаза на мою красоту, но никогда не мечтала, чтобы ты сам, добровольно, поселился со мной по соседству. Я всегда думала, что стою у тебя поперек горла…

Не спуская глаз с моего лица, Василий обхватил ладонями мои щеки, молча притянул к себе и поцеловал так нежно и страстно, что у меня закружилась голова и подогнулись ноги. Как провели оставшееся до выезда время, я совершенно не помню. Вернее, помню, но не хочу об этом рассказывать, чтобы не потерять ни частички так неожиданно свалившегося на меня счастья.

Марина поравнялась со знакомой избой и, толкнув калитку, вошла на заваленный хламом двор. Хозяева топили печь, и легкий дымок поднимался из трубы. В избе пахло гречневой кашей, а на дальней половине лежал на кровати Мур и читал Луи Арагона в подлиннике. Увидев входящую мать, юноша приподнялся на локте и спросил по французски:

— Ну что, мама, вас взяли на работу?

— Все устроится, Мурлыка, — сдержанно ответила Марина. — Мне обещали помочь с этим местом.

— Марина Ивановна, вы что, не понимаете, что вас держат за дурочку? — гневно выкрикнул Мур. — От вас просто отделались, чтобы вы не мозолили глаза своей убогой береткой из жуткой верблюжьей шерсти! И это в конце августа! Посмотрите на себя! Вы выглядите как кошмарная деревенская старуха!

— Деревенская старуха? — вдруг заинтересовалась Марина столь необычным для нее сравнением. — А это совсем даже неплохо, что как деревенская. Хуже была бы старуха городская.

Сын глянул на нее как на блаженную и раздраженно приказал:

— Марина Ивановна! Немедленно отправляйтесь в Чистополь и не уезжайте оттуда до тех пор, пока вам не дадут место посудомойки! Вы и так изгадили мою жизнь, теперь еще голодом уморить решили! Уж точно, кого нибудь из нас вынесут отсюда вперед ногами!

Марина до боли закусила губу, глядя на крепко сбитого парня, лежащего на кровати, с такими родными чертами лица, все больше и больше напоминавшими ее жестокого Арлекина.

— Хорошо, Мур, я поеду, только не кричи, на нас смотрят. Я стою помехой на твоем пути, но я этого не хочу, надо устранить препятствие.

— Подумайте об этом, — согласился Мур, снова погружаясь в книгу.

Хозяйка перестала возиться с посудой и во все глаза смотрела на странных постояльцев. Если бы ее Гришка посмел так кричать на мать, она бы взяла хорошую хворостину и перетянула его пониже спины, а эта, интеллигентная, только не по русски под нос себе что то бормочет, мур да мур, вроде как успокаивает. И смотрит как то искоса, как будто виновата. Ссору постояльцев прервал вернувшийся с улицы хозяин. Оказывается, на колхозном поле собирают картошку, и всем, кто вызовется работать, дадут по буханке хлеба. Марина забрала у Мура из рук книгу и мягко, но настойчиво проговорила:

— Сходи, Мурлыка, поработай. Буханка хлеба не лишняя.

Нехотя поднявшись с кровати, парень накинул на плечи летнюю куртку и вышел за порог. Следом за Муром выбежали из избы и все остальные. Оставшись одна, Марина неторопливо развязала узел с пожитками, освободив крепкую веревку. Эту веревку принес ей Пастернак, пришедший на Покровку проводить Марину в дорогу. Марина усомнилась в ее крепости, и Борис в шутку сказал, что веревка хорошая, пеньковая, что угодно выдержит, хоть вешайся на ней. Слова Пастернака запали в душу, всю дорогу Цветаева размышляла над ними и теперь соорудила скользящую петлю, которую выучилась делать еще в детстве, лазая по деревьям в далекой и прекрасной Тарусе, недосягаемой, как солнце, которое она так любила. Затем привязала веревочный конец на вбитый в потолок гвоздь, загнутый крюком. Марина приметила гнутый гвоздь в первый же день, как только вошла в этот дом. Увидела — и сразу успокоилась. Значит, вот где конец. Смерти Марина не боялась, она ждала ее с ранней юности. Если бы не стихи, Цветаева распрощалась бы с бренным миром значительно раньше. Жизнь принесла Марине гораздо больше боли и страданий, чем она могла вынести, и новых мук ее душа принять была уже не в силах. Написав прощальное письмо к сыну и пару писем к друзьям писателям с просьбой не оставлять Мура, Марина вышла в сени и потянулась к Бориной веревке, чтобы покончить с этой бессмысленностью раз и навсегда. Когда из под ее ног с грохотом упала табуретка, в Праге с руки большеносой цыганки свалился литой серебряный браслет, разломившись на две половины. Место разлома по форме напоминало молнию. Подняв с пола само собою лопнувшее украшение, цыганка покрутила браслет в руках и велела внучке пойти закопать обломки во дворе. Похоронить, как хоронят покойников.

Вернувшиеся с работ хозяева нашли постоялицу висящей в сенях. Чтобы не травмировать Мура, его не пустили в дом, и сын Цветаевой, дождавшись на улице, когда вынесут тело матери, тщательно отутюжил брюки и ушел ночевать к приятелю Сикорскому. Молодой человек всегда следил за своим внешним видом и уделял одежде повышенное внимание. На похороны Георгий Эфрон не пошел, хотя находился в Елабуге, и точного места захоронения великого русского поэта Марины Ивановны Цветаевой до сих пор найти не удалось. Через две недели Георгия определили в Чистопольский дом интернат, а еще через неделю Мур записал в своем аккуратном, без единой помарки, дневнике: «Льет дождь. Думаю купить сапоги. Грязь страшная. Страшно все надоело. Что сейчас бы делал с мамой? Au fond [4] она совершенно правильно поступила, дальше было бы позорное существование. Конечно, авторучки стащили. Пришла открытка от В. Сикорского. Нужно написать ему доверенность на получение в милиции каких то драгоценностей М. И. Сейчас напишу…»

Из Чистополя, собрав бумаги Цветаевой, Мур уехал сначала в Москву, а потом в Ташкент, где, не привыкший голодать, обокрал старуху, сдававшую ему угол. Дело замяли — похлопотали писатели, и Георгий Эфрон вернулся в Москву. Некоторое время жил, продавая материалы из материнского архива и жалуясь знакомым на Марину Ивановну, предавшую его в тяжелую годину. В судьбе юноши принял деятельное участие Алексей Толстой, пристроив сына поэта Цветаевой в Литературный институт. Но о брони, которой в Литинституте не было, красный граф то ли забыл, то ли не подумал, и Мура призвали на фронт. Будучи поэтом и, как каждый великий поэт — пророком, Марина как то сказала, что мальчиков надо баловать, им, может, на войну придется…

После первого боя под деревней Друйка в книге учета полка была сделана запись: «Красноармеец Георгий Эфрон убыл в медсанбат по ранению 7.7.44 г». О дальнейшей судьбе Мура ничего не известно. Однако находятся свидетели, знавшие юношу в эмиграции, которые утверждают, что встречали сына Марины Цветаевой после войны в Париже.

Место для встречи с французом было выбрано со знанием дела. Рядом с кафе располагалась заправочная станция, куда мы свернули с МКАД. Здесь, на парковочной площадке, нам было видно все, что происходит вокруг придорожного кафе. Мы с Василием просидели в засаде совсем недолго, когда к условленному месту подъехал роскошный «Роллс Ройс». Первым из машины вышел шофер и поспешил открыть дверцу со стороны пассажира, чтобы выпустить заметно нервничающего Франсуа Лурье. Когда художник в сопровождении водителя скрылся за дверью кафе, Василий удвоил внимание.

— Скорее всего, она уже где то здесь, — разглядывая фигуру присевшего на корточки на парковке бомжа, проговорил он. — Мужик не прав. К утру околеет.

Точно услышав слова Шаха, бродяга поднялся на нетвердые ноги и двинулся наперерез летящей на всех парах зеленой «Ниве». Машина пыталась избежать столкновения, но нетрезвый пьянчужка все таки не удержался на ногах и, поскользнувшись, покатился под колеса. Скрипнули тормоза, машина проехала еще несколько метров и остановилась. Из под капота выглядывали стоптанные кроссовки. Кроссовки не двигались, и это был плохой знак. Водитель высунулся по пояс из окна, увидел под машиной неподвижное тело и понял, что дело неладно. Распахнулась дверца, и из салона выпрыгнул Мамаев. Он бросился к лежащему на снегу человеку и попытался вытащить пострадавшего из под колес. Что случилось в следующее мгновение, я не поняла, но Мамай вдруг дернулся, схватился за бок и завалился на снег. «Электрошокером приложила», — пояснил Василий, продолжая бесстрастно наблюдать за происходящим. Между тем сбитый бомж ожил, выполз из под машины, склонился к Мамаеву и некоторое время так стоял. Потом выпрямился, огляделся по сторонам и со всех ног бросился бежать за угол кафе. Бежал он уверенно и твердо, и невозможно было поверить, что всего несколько минут назад этот человек с трудом держался на ногах. Через несколько секунд из за кафе выехала машина с потушенными фарами, в которой я узнала «Ауди» Андрея.