Новый Мир ( № 9 2006) - Новый Мир Новый Мир

Почему ей не понравилось, что я рога изобразил? Она посмотрела устало и сказала, что все, что я делаю, — ужасно, что отвратительны мои кеды зимой и гадок старый тулуп, да и жизнь моя целиком — такая же.

Ехать нам надо было не до Лося, а подальше, просто я хотел сэкономить на билетах.

Всю дорогу Катя хмурилась… Я первый раз ехал к ней. Прежде — всегда сама ко мне… Катя очень красивая, даже когда не в духе, и волосы у нее классные, длинные. Еще — она, как правило, без косметики.

Я сидел у окна по ходу электрички, Катя — напротив. До чего уныло, когда стекло грязное и не видно, что там, снаружи. Впрочем, это было самое обычное Подмосковье.

Когда прибыли, в ларьке у платформы я купил бутылку десертного вина.

По пути от станции к дому мы прошли мимо двух настоящих бараков — черных, кривых, многосемейных. Хорошо, что не довелось мне жить в таком бараке. Я бы стал уркой или удавился… Потом начались частные дома, один из них был Катин — деревянный, с садом и сараем, не квартирка какая-нибудь. А в саду яблони и высокая сосна.

Катя работает в районной библиотеке. Летом, во время ремонта, оттуда, из подсобки, решили выбросить несколько подшивок толстых литературных журналов пятнадцатилетней примерно давности. И Катя понемногу перенесла их к себе в сарай. Я и напросился к ней — выбрать что-нибудь почитать; не потому только, понятное дело, что мечтал разжиться журналами.

Мы прошли по участку, остановились у крыльца. Свежий снег во дворе весь был в собачьих следах.

— Где твой пес? — спросил я.

— Это дворняга какая-то забежала, там дыра в заборе, а Рекс недели две назад пропал. — Катя посмотрела на пустую конуру. — Старый он совсем, лайка. Жалко, вряд ли вернется.

Я подумал, что надо будет подарить ей щенка, маленькую лайку. Выбрать такого посимпатичнее, с голубыми глазами. Катька будет брать его на руки и смотреть своими зелеными глазами в собачьи голубые.

— В дом зайдешь? — спросила она. — Или сразу — в сарай? Ты ведь за журналами приехал. Тебе ведь они одни и нужны.

Я отвечал, что не только журналы меня влекут, что не такой уж я негодяй… И мы пошли в дом и пили чай с вином и медом.

Потом стояли в саду под яблоней, курили, и я решил прочесть Катьке начало своего нового стихотворения.

— Это о человеке, который сумел преодолеть разгул неофитства.

Федор проехал последний блокпост,

Он остановил машину в поселке

И открыл бутылочку крепкого пива.

С наслаждением глотнул. Смеркалось…

Дорогу очень медленно переходили гуси.

На обочине, возле пыльного ведра

С картошкой, сидела бабка.

Федору показалось, что она умерла…

Катя, когда слушает, молчит серьезно так и выглядит при этом особенно мило.

— Недавно вот сочинил еще один стих, почти стоический, — похвастался я. И прочел громко:

Немолодая тетка ехала в автобусе

Мимо белого особнячка

И подумала, что в молодости

Вполне можно было забить на всё…

И когда автобус ехал мимо кладбища,

Ей было уже не страшно.

— Почему у тебя все такое прямолинейное и со смертью? — вздохнула она. — Не особо художественно.

Я почитал Кате еще кое-что, и она повела меня в сарай — дощатый, с односкатной крышей, внутри там пахло картошкой, плесенью и отсыревшей бумагой; у стены связками лежали пачки этих самых журналов. Я стал смотреть номер за номером. Изредка встречалось интересное… Думал, начну читать в электричке, на обратном пути.

Катя, опять погрустнев, ушла в дом. Приревновала меня к макулатуре, что ли. Бутылку я взял с собой — еще треть оставалось — и потихоньку прикладывался к ней, невозможно-таки без десертного вина рыться в старых журналах.

Темнело, а света в сарае не было. Постепенно я перестал различать буквы в содержаниях. Подсвечивал голубым дисплеем телефона. Штук десять интересных номеров сложил в свою сумку.

Вернулась Катя, сказала:

— Не бери много, потом еще приедешь.

Мне хотелось ответить, что и так приеду, что журналы тут ни при чем, но почему-то не ответил. Она стояла у двери и тоже молчала.

Выходя из сарайчика, с сумкой в левой руке, правой я обнял Катю. Впереди сквозь сад светились большие окна соседнего дома.

— Зачем ты всякую хренотень пишешь? — спросила она задумчиво.

Я поставил сумку у порога. Не то что обидно стало, но не по себе. Если уж сейчас Катька ничего не чувствует, когда почти темно, так красиво и спокойно, когда мы рядом стоим…

— Ага, думаешь только о том, как детей нарожать, — сказал я. — Поэзия тебе не нужна.

Она засмеялась:

— О да, именно!.. Зря таскала журналы из библиотеки, в помутнении ума.

— Тогда поцелуй меня, — попросил я.

Поцеловались. И мне вдруг очень захотелось поделиться с Катькой другим, действительно серьезным замыслом:

— Если честно, то, что я тебе сегодня читал, и впрямь — туфта. У меня настоящая идея есть, вникни…

Я допил вино и, кинув пустую бутылку в сугроб, сказал тихо, держа Катю за плечи:

— Хочу сочинить поэму о том, как в старину из праславянского леса отправился на поклон к младенцу Христу наш ведун. Славянский волхв, то есть… Сначала он, конечно, знамение увидел. Представь: вылезает ночью из землянки, а в небе — комета-звезда. Он машет ей, орет, радуется. Из других землянок тоже выглядывают наши предки… На следующий день, не зная толком, куда придется ехать, ведун прощается с родней… Он, можно сказать, был белым братом волхвов. Имя одного из них, негра, — Каспар, а как зовут еще двоих — не помню.

— Значит, звезда эта сияла для всех? — спросила Катя как-то с подозрением. Ее, видимо, замысел мой не вдохновил.

— Да. Для всех.

— Тогда твой герой вполне мог упереться куда-нибудь в Баренцево море. — Катька улыбнулась. — Потому что если реальные волхвы шли, например, из Аравии, то он, глядя на звезду, должен был пойти как раз в другую сторону.

— Да никому он ничего не должен. А тем более — упираться в море. Мудрые люди вообще не упираются, а соглашаются… всегда. — Я робко посмотрел на Катьку, тревожась, что она не поймет.

Но Катька осмыслила и поинтересовалась:

— Конец у поэмы — какой хочешь сделать?

Я сказал, что не буду описывать, как ведун доберется до Вифлеема, что каждый русский человек должен сам это вообразить. Ведь дело-то очень личное. Еще объяснил, что поедет он на якутской лошадке. Накануне я смотрел научно-популярную передачу и узнал: якутская лошадь — одна из самых древних и живучих. Она в лютый мороз без проблем выкапывает себе копытами корм из-под снега.

Тут Катя опять меня чуть-чуть смутила, сказав, что информацию из телевизора нельзя вот так запросто использовать в творчестве, что это намек на публицистику и тупой реализм. И я решил отправить моего волхва пешком — дойдет, мужики в старину были выносливые… А Катька — умница, не зря учится в своем филологическом институте.

Мы бы еще долго говорили о нелегком пути ведуна, гуляли по саду и у сарая, пили бы чай с медом, но скоро должна была вернуться с работы ее мать.

Я оделся, взял сумку. Катя проводила меня на улицу. Я подумал, что не зря рассказал ей о своей будущей поэме, ведь у Кати даже улучшилось настроение — не ругала меня… не говорила больше, что все это — хренотень. Наверно, она лишь сделала вид, будто ей не очень понравилось, чтобы я творил дальше упорнее.

Отойдя немного от калитки, я обернулся:

— Катьк, он смело пошел! Даже без карты! Каково, а? Это же не только история, это вообще — прорыв!

— Дары! Дары у него будут? — крикнула Катька.

Я, удаляясь, крикнул ей, что подумаю. И сразу стал думать… Замелькали в сознании кедровые шишки, целебные коренья, что-то топорное, но очень нужное, затем вообразились мне цыганская шаль и бутылка рижского бальзама, и я понял: наскоро такие вещи не решаются.

Рифмуя первые строки поэмы, я направился не к станции, а в другую сторону, чтобы немного погулять. Переулками вышел на какой-то пустырь, думая, как по-настоящему, по-человечески люблю Катьку, какая она мне родная и отзывчивая, а то, что психует иногда, так это ничего, почти нормально... Потом тропинка уперлась в бетонный забор, возле которого чернел кузов сгоревшей машины. Насыпь железной дороги была рядом.