Повесть о юнгах. Дальний поход - Владимир Саксонов

— Иди ты…

Мешала непривычная тишина — молчали моторы.

Прошло несколько минут, и послышались резкие удары с той стороны, где корма. Это боцман с Федором заменяли погнутые лопасти винтов. Под водой.

Время от времени приближался рокот моторов двести двадцатого — он кружил рядом, пока мы исправляли повреждения.

Я взял со стола сигарету старшины и закурил.

Опять раздались резкие, гулкие удары под водой.

Во рту горчило, я погасил сигарету.

Что произошло? Было два пленных, остался один. Командир доложит Прайсу, как это случилось. Как? Второй напал с ножом. Что же, матросы не могли его обезоружить?

Могли, но тут подвернулся юнга, да неловко: еще мгновение, и фашист бы его… Надо было спасать юнгу. Командир выстрелил в руку пленного, но тот упал за борт. Вернее, юнга его… Кетч. Видел я этот приемчик в Майами, когда там американские матросы подрались. Все юнга, юнга!..

Я вспомнил, как они стояли друг перед другом на базе в Исландии, когда Прайсу пришлось извиняться. Вот тогда он себя показал! Отдохнуть не дал, думал, что командир будет просить его или согласится погрузить катера на транспорты. Как же… Не дождался.

Все, что я раньше видел, было на поверхности. Но сейчас мне открывалось кое-что поглубже. Тут не кетч, тут… Прайс хотел взять верх над нашим командиром. Нет, тут не кетч.

И как ударило в голову: командир-то стрелял в руку не случайно!

Раздалось осторожное, нерешительное вначале ворчанье, потом я услышал завывание за переборкой и плотный, мощный гул.

Моторы! Но они вдруг смолкли, и на этот раз тишина показалась мне мертвой.

А я, пожалуй, кривлю душой…

Равнодушно отсвечивали стекла приборов.

Надоело. И эти стекла, и черная панель передатчика, и кресло, и стены радиорубки-колодца — смертельно мне все это надоело! И сиди вот в колодце, на дне, один.

Опять заработали моторы. Уверенно, на полную мощность. Корабль вздрогнул… Идем! Накренился, выпрямился… Да, идем.

Кто-то спускается по трапу. Я обернулся, поднял голову. Это был техник-лейтенант с двести двадцатого. Потом я увидел ватные брюки, телогрейку и лицо пленного. Последним спустился командир. И в свою каюту он вошел последним, глянув на меня от двери.

Я прикусил губу, когда увидел его глаза и резкую складку у рта.

— Нас не вызывали?

— Нет, товарищ командир.

Он еще помедлил.

— Как этот немец напал на вас?

— Не на меня, товарищ командир!

— Но я видел…

— Нет! — Я вскочил. — На боцмана, понимаете? На боцмана!

Глава восьмая

— Ты встанешь или нет? — спросил Гошин.

И опять стал трясти меня за плечо.

— Сейчас…

Я соскользнул с койки на рундук, нагнулся. Где-то здесь, под столом, должны были быть сапоги. Нашел. Поднял голову.

Напротив сидел немец, глотал гречневую кашу.

— Чего он все в нашем сидит?

— Сохнет его-то, — сказал боцман.

Я потер ладонями лицо. Не выспался. С часу до утра на вахте, утром вся эта заваруха, потом Федора подменял. Часа три удалось поспать. Мало… Шагнул к умывальнику, поглядел на себя в зеркало. (Волосы отросли — уже зачесывать можно. И вообще лицо вроде стало суровее.) Покривил губы, но резкая складка у рта не получилась.

В зеркале светлела макушка сидевшего за столом фашиста.

Я долго фыркал под краном.

— Скоро? — спросил Андрей. — Побриться надо.

— Брейся…

Вытираясь, опять посмотрел на пленного. Не старый. Лет двадцать. И лицо человеческое… Трудно понять. Невозможно! С одного «Либерти» даже команду снять не успели — все ко дну пошли. А этот — может, он и торпедировал! — сидит в сухом, кашу жрет. Откачали…

Гошин поставил на стол миску с гречкой.

— Ешь.

— Я на камбуз пойду.

— Ешь, — сказал боцман.

— Это вы мне или ему? — кивнул я на пленного.

Пустотный что-то прилаживал между люком и крайней к выходу койкой. Андрей брился перед умывальником.

Гошин ушел на камбуз и плотно притворил за собой дверь.

Так… Я опять посмотрел на боцмана, понял, что он там прилаживает.

— А, подвесная… Она выход будет загораживать. А если тревога?

— Ешь, — сказал боцман очень мягко, дружелюбно, а смотрел — вот-вот ударит. — Сиди и ешь, во время еды не разговаривают, когда я ем, я глух и нем, не то всю морду тебе намылю, чтобы не позорился-то, — ласково окал он. И косился на пленного.

— Поговорили, — ответил я мстительно.

В кубрике тяжелело молчание. Немец перестал есть — ложкой боялся звякнуть. Скребла бритва.

Ладно, я свое съел.

— Сергей за тебя на нож… — начал вдруг Андрей.

Вся кровь бросилась мне в лицо. Я выбрался из-за стола.

Как можно спокойнее — пленный смотрел! — надел бушлат, шагнул к трапу и, уже закрывая люк, услышал внизу:

— Гошин! Отдать он хотел нож-то! Видал же ты? Сам и говорил.

— А кто его знает, не понял, чес-слово! Вижу только — в одно время выстрел и… р-раз его Сергей обеими ногами! Кетч.

Я постоял около захлопнутого люка: пока глаза привыкнут. К ночной качке приноровиться надо, не видишь в темноте ни палубу, ни край борта.

Стал различать белые вспышки пены.

В океане качка не такая, как в море. Здесь она размашистее. И даже в шторм гребни редко закручиваются пеной. А в море чуть ветер за три балла — барашки. Глубина меньше, пены больше.

Но сейчас ветер был сильней, чем на три балла, и крепчал и выдувал слезы.

Передо мной проступили очертания рубки — десять шагов от кубрика. Слева стал виден край борта. До него четыре шага. И все. Я почувствовал себя запертым. По трапу вверх, по трапу вниз, проснулся, поел — на вахту, сменился, поел — в койку. А главное, по одной палубе ходим. Никуда не уйдешь. И что ни делай, о чем ни думай, все время будет мерещиться, как боцман щурит свои белесы, будто знает что. Однажды у меня зуб заболел. До войны еще, мы в деревне отдыхали. Все вроде оставалось прежним, но для меня помертвело вокруг, одна только боль моя жила. Чепуха — зуб, и то света не видел, а теперь не зуб — не выдернешь! Если ты, Пустошный, все знаешь, Гошина-то зачем выспрашивать — разве в этом дело? Ладно! Не сжились, бывает. Не я в этом виноват.

На ветру посвистывали фалы, холод пробирал.

Я услышал: кто-то вылезает из кубрика. Может, он? Боцман? Уйти…

Не ушел и не обернулся.

— Ты на вахту? — спросил за спиной Андрей.

Будто не знает.

Потом я сидел в радиорубке. Самое время все спокойно обдумать, а не получалось.

В час ночи пришел Федор. По лицу не видно, чтобы спал до вахты.

— Связывались?

Первое, что спросил…

— Тут записано, — сказал я. — «Как меня слышите, есть ли что для меня, для вас ничего нет»… Три кодовых сочетания.

— Ты чего? — спросил Федор.

Я промолчал.

— Между прочим, — сказал Федор, — тот, что с ножом был, Железный крест имел…

— Ну да?

— Лично от Гитлера. Пленный на допросе показал.

— Счастливой вахты.

Качало сильнее, чем шесть часов назад, и светила луна.

Едва шагнув от боевой рубки, я увидел две темные фигуры у борта. Один обернулся. Это был Гошин. Второй стонал, перевешиваясь через леер.

Я подошел. Остановился.

Гошин узнал меня, почему-то обрадовался.

— Видал, травит? Укачало, собаку, еле успел из кубрика вытащить, а теперь весь борт изгадит.

Немца рвало.

— Смоет, — сказал я.

— Точно. Посторожи его, а? За бушлатом сбегаю, не успел одеться даже — смотрю, он рот зажал, я его за шкирку и сюда, не то весь кубрик загадил бы!

Немец, не разгибаясь, медленно склонил голову, посмотрел из-за плеча и резко повернулся ко мне.

— Ну, чего испугался? Фашист…

— Найн! Найн! — сказал он и вдруг сел, подняв руки вверх.

Подошел Гошин, спросил:

— Чегой-то он?

— Не знаю…

Немец поднялся и снова принялся травить, перегнувшись через леер.

— Юнга!

— Есть!.. Я обернулся.

Командир стоял неподалеку, около рубки. Меня удивило, как он стоял — словно готов был прыгнуть.

— Зайдите ко мне в каюту.

Справа койка, задернутая занавеской, слева стол. Над ним в толстом никелированном футляре часы на стене. Корабельные — двадцать четыре цифры в белом кругу.

— Юнга Савенков по вашему приказанию прибыл!

Стрелки часов застыли на восемнадцати минутах второго.

— Минутку.

Конечно, командир не мог знать, что я передумал за все это время. И не затем он, наверное, позвал меня к себе. Но если я смолчу, если не расскажу обо всем, умном и глупом, правильном и неправильном, то никогда, никогда уже больше между мной и капитаном-лейтенантом не восстановится чувство полного доверия, какое я испытывал к нему. Не останется и не восстановится никогда. А без этого доверия просто невозможно.

Становилось все жарче, и казалось, что грохот моторов за переборкой нарастает.