Маисовые люди - Мигель Астуриас

— Спешу я, донья Мончита, другой раз зайду, сейчас времени нет. Спасибо вам, считайте, что я угостился. А почему вы хотели сказать, чтобы он не шел по большой дороге?

— Опасно ему там идти. Он почту несет, а если ненароком явится жена, станет звать, он и свалится в пропасть. Нагонишь его — скажи, чтобы на вершину не лазил.

— Россказни все, донья Мончона. Мало им людей оговаривать — камни оговаривать стали, а разве камни за наши дела отвечают? Оно конечно, что-то на этой вершине есть, жутко там проходить, холодно, зябко, в глазах темнеет, воздух в носу замерзает, как снег, кости ломит, будто скелет твой шкуру продрал и наружу вылез, но это от высоты и от дождей. Тучи висят, солнце когда-когда проглянет, и дорогу всю развезло, того и гляди, в пропасть свалишься. Но вот что до меня, донья Монча, я там проходил и утром, и вечером, и днем, и ночью, и ничего такого не слышал, не видел.

— Ты вроде бы спешил…

— Я и спешу, а что с того? Угощайтесь, донья Мончита. Он протянул ей лиловатую сигару из кукурузных листьев.

Старуха поглядела на нее, затянулась и сказала:

— Такие вот листья бываю!, когда маис растет у наших ручьев, где красная вода. Ты ни во что не веришь, потому что гордый. Гордым, куда им верить! Вера — для людей смиренных. А только малое, униженное силу в себе имеет. Погляди хоть в лесу…

Они помолчали, каждый думал о своем, словно высасывая мысли из сигары, и с удовольствием, долго выпускали их с дымом через ноздри и через рот. Потом старуха развеяла дым, стоявший перед ней в весеннем утреннем прозрачном воздухе, постучала мизинцем по окурку и снова принялась укорять погонщика за его неверие.

Иларио же тем временем думал о своей Мигелите Акатанской. Как-то спьяну, наплакавшись (он всегда спьяну плакал, словно водку гнали из плакучей ивы), он выдумал историю про любовь Нила к Мигелите и про швейную машинку, которая стучит в городке после полуночи…

И кто только это не повторял, хотя он сам все выдумал! Он даже в церкви слышал, как молились за упокой Мигелитиной души. Жители искали в церковных книгах запись о крещении этой мифической девицы. О ней рассказывали детям и невестам: непослушных детей пугали, что их швея заберет, а своенравным невестам напоминали о недреманной машинке, вестнице любви к недостижимому, которая вторит серенадам и споспешествует женихам. Ему ли, создателю легенды, верить в текун?

— И еще ты меня одно спрашивал, а я тебе ответила честно. Про Мигелиту я слышала от бабушки, Венансии Корсантес Сан-Рамон. Она и песенку знала, только никак не припомню… Запою-ка я, слова и придут…

Я прошу, молю божью матерь,чтоб меня увели под стражей,окружили меня, связали.Утешенье мое — тюрьма.Мигелитой ее крестили,Акатанской ее прозвали,а в тюрьме стоит божья матерь,темноликая, как она.

— Не может этого быть, донья Монча, я это сам выдумал, покойным отцом клянусь, господом богом клянусь — все выдумал спьяну. В голову взбрело, язык сказал, оно правдой и стало. Это уж прямо выходит, как будто слюна, которая сейчас у меня во рту, — не моя! Ведь что такое слова? Та же самая слюна, изо рта льются.

— Значит, не веришь мне?

— Да вроде бы нет…

— Тогда послушай. Люди часто думают, что они сами сочинили, а это просто другие забыли. Рассказываешь такое, забытое, и думаешь: это я сочинил, это все мое. А на самом-то деле ты чужое вспомнил, напился — и всплыло у тебя в крови то, что память предков в тебе оставила. Ты ведь не только Иларио Сакайон, ты — все Сакайоны, какие были на свете, и еще все Арриаса, с материнской стороны. Твои предки жили тут, на этой земле. — Старуха поморгала так легко, словно говорила веками, и продолжала: — Ты учуял чутьем про Мигелиту, словно в книге глазами прочитал, а пьяный язык это раззвонил. Не ты бы сказал, другой бы нашелся, не дали бы про это забыть, потому что было оно, не было, а в здешнюю жизнь вошло. Жизнь умереть не может, она всегда опасная, а погибнуть ей нельзя.

— Одно скажу, я все по-своему переделал. Тогда ведь, когда песню эту вашу сложили, сеньора Нила не было. Я Мигелитино имя связал с человеком, про которого мне рассказывал отец. Спьяну и не то свяжешь.

— Значит, человек этот и машинка вроде ублюдков; но тут плохого нету, зато их не забыли и стали они как река. Легенды как реки, где текут, там и берут все, что попало, или уносят хотя бы отражение. Человек этот и машинка отразились в Мигелите.

Иларио раскурил от окурка новую сигару, сплюнул и стал глядеть на широкую равнину. Взор его уткнулся в застывший поток гигантских камней. Он полагал, что горы — это камни, которые катились откуда-то и вдруг стали, замерли, остановились.

— Поеду, донья Монча, а на обратном пути поговорим. Вам тут птичка останется.

— Осторожно езжай, не скачи.

Старый пес устал спать, потянулся, встал на лапы, тонкие, как перья лука, и, пропуская всадника, прижался к стене, а потом хрипло и неохотно полаял. Донья Рамона, или Старая Ведьма, как называли ее те, кто считал колдуньей, снова принялась беседовать с прекрасной птицей, у которой были нежные, словно пух, перышки и яркие, словно искры, глазки.

— Иди сюда, скачи, ковыляй, — приманивала она. — Я тебе маису в голубой воде размочила. Зеленой воды пить нельзя: травой станешь, петь не сможешь, а красная — хуже всего: от нее потеряешь разум и тебя подстрелят. У тебя под перьями тоже мозги есть, ты тоже думаешь — хорошо проснуться, хорошо погулять, хорошо свою Мончу увидеть… Иди сюда, ковыляй! Что, не нужна тебе моя забота?

Мончина тень вползла в курятник. Свиньи, просунув голову в сбитые треугольником дощечки, заверещали и расхрюкались так, словно их режут; куры в сопровождении цыплят заметались и заквохтали, приподняв крылья; петухи нагло двинулись вперед, отбрасывая на бегу украшенные шпорами ноги; утки закрякали и с трудом, вперевалку, пошли к дверям, словно не шли, а землю пахали; голуби слетелись к хозяйке поклевать маисовых зерен у нее из фартука.

Ну и прожорливы скот и птицы! А что поделаешь, их самих едят, и нас тоже едят черви.

Прекрасная птица прыгала с червячком в клюве.

Ах ты, вот оно!… Донья Монча поднесла руку ко лбу и почмокала, словно память, как червячок, упала ей на кончик языка. Да к чему и вспоминать песенку — Иларио уже далеко.

Нагрузили погонщики муловзолотой, серебряной кладью,повели их к синему морю,божья матерь стоит одна.Божья матерь в тюрьме стояладо тех пор, пока Мигелита,золотая краса Акатана,не ушла от нас навсегда.Глаза у нее как угли,уста у нее — гвоздика,божья матерь в храм перебралась.Мигелита навек ушла.

Дальше она вспомнить не могла и долго стояла, запустив пальцы в жидкие волосы. Была бы гитара, слова бы припомнились. Птица съела своего червя и взлетела на ветку, усеянную душистыми цветами, к которым устремлялись бабочки, пчелы и даже зеленые вредоносные слепни.

А ведь что-то в песне есть и дальше, только никак не вспомнить. Донья Рамона почесала зад, пробормотала несколько слов и посмотрела, чем бы заняться. Вот метелка, вот тряпка пыльная… За образом пресвятой троицы заткнуты ветки, от грома… Мяукнула кошка, пятнистая, словно бабочка. Донья Рамона принялась искать мазь от чирьев. И еще ее подташнивало. Она прилегла. Не надо было пить шоколад, а как не выпить на свадьбе — он такой вкусный. И на крестинах им угощают, какой праздник обойдется без шоколада и без тортов с птичками? Таких птичек младенец Христос сотворил из крошек, когда иудей стал было топтать хлеб. Младенец Христос только дунул, и крошки птичками взлетели с земли.

Мул пошел медленней, и погонщик решил, что проклятая вершина близко. Тут и звери идти не хотят, подумал он и надвинул шляпу на лоб. На затылок он сдвигал ее для форса, а сейчас надо глядеть исподтишка, как бы из укрытия.

Ему так живо припомнилась история о Мачохоне, который ехал к невесте и обратился в светило, что перед глазами у него замелькали светляки. На того всадника налетела целая стая искр, и они его загубили.

— Эй, ты! — прикрикнул он на мула, который стал упираться, и дернул узду, чтобы повернуть его влево.

Липкий ледяной туман заползал ему под шляпу, под волосы, под куртку, под рубаху, под штаны, холодил руки, грудь, босые ноги и даже краги на них.

Светляки на него напали, но всадник им не поддался и ходит светочем в небе, крепко в седле сидит, спускается он на землю, туда, где лес выжигают, весь в золоте — от сомбреро до черных конских копыт.

Иларио провел рукой по лицу. На лбу и на щеках как будто выпал иней. Иларио потер нос. Дышать туманом вредно. А что поделаешь, когда в этом белом краю едешь сквозь облака. Они сталкиваются бесшумно, сливаются, оседают на землю, взлетают, внезапно застывают от страха.

Когда в глазах зарябило летучее золото, неяркое в дневном свете и в белесом тумане, Иларио сжался и душа его прилипла от страха к костям. С ужасом следил он за искрами и думал о Мачохоне. Он подобрался, вынуждая себя глядеть на них прямо и не впадать в панику. Главное тут — стремя не потерять. Что-что, а светляки и его из седла не выбьют. Вскоре облако искр миновало и потянулось сзади, словно кисея в блестках, которой покрыта голова тюремной Пресвятой Девы.