Дояркин рейс - Сергей Геннадьевич Горяйнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ваня молча поднялся и вышел из номера. Марьяна нашла его в дальнем углу патио. Присела рядом, сделав знак портье. Дождавшись, когда тот принесет кофе и воду, придвинула Ване стакан воды и отхлебнула кофе. С мягкой улыбкой она смотрела на него, пока тот говорил.
– Когда грянула Великая Октябрьская, прабабка сразу поняла, куда подуют вихри враждебные, и окольными путями двинула сначала на Дон, а потом в Крым. Ехала не абы к кому – к своей подруге Нине Берберовой, та уже училась в Донском университете вместе с Ходасевичем. В конце двадцатого Берберовой вдруг приспичило вернуться в Петроград, а прабабуленция ушла с Врангелем в Крым. Работала, между прочим, в пропагандистском отделе ОСВАГ – Осведомительного агентства – под началом другой потрясающей барышни – Ариадны Тырковой. Та была лауреатом Пушкинской премии и верховодила в партии кадетов, пикируясь с Милюковым и поддерживая его оппонентов. Добужинский, модный художник, послушав, как она кроет коллег за нерешительность, записал в дневнике – «У кадетов в ЦК есть один-единственный мужчина – Тыркова». В Крыму их пути разошлись – Тыркова была замужем за английским журналистом и, как британская подданная, спокойно покинула «остров». А у бабули случилась неземная любовь с профессором Санкт-Петербургского университета, им не до теплоходов и пылающих станиц. Помнишь Серафиму Корзухину и приват-доцента Сергея Павловича из Булгаковского «Бега»? Вот это прям как с них списано. Или наоборот – не важно.
А важно, что из разоренного Крыма подались они обратно в Петербург-Петроград-Ленинград, снова остановились у Берберовой. У нас в семье шептались, что именно прабабка с прадедом провожали ее с Ходасевичем в эмиграцию. В тридцать пятом, когда дворян только лишь за происхождение стали гнать из колыбели революции, припомнили предкам моим и это самое происхождение, и работу в ОСВАГЕ, и неудобные заграничные связи. Докатились они чуть ли не до Полярного круга. Прадед сгинул сразу где-то под Кандалакшей, что ли, а вот прабабка и дочка ее, моя бабушка, выжили. Женщины – они ведь вообще сильнее… впрочем, кому я говорю? Бабушка моя, голубая кровь, чтобы прокормить свою мать и братьев, работала откатчицей на шахте за девять тогдашних полновесных советских рублей. Там же и замуж выскочила, за такого же поселенца из петроградских, чудом выжившего. Счастье, впрочем, было недолгим – тот добровольцем ушел на фронт в 42-м и погиб уже в сентябре, за месяц до рождения моего отца. После войны где-то, может, жизнь и налаживалась, а здесь ничего не изменилось. Отец еще мальчиком стал работать на шахте, техникум ему окончить дали, а вот в институт уже не пустили – родословная не та. А он – инженер-самородок, такие решения предлагал, все директора шахт на него молились, когда где авария происходила, личные машины присылали с персональными водителями. Городок – по сути, куча шахтерских поселков, женились и замуж выходили по географическому принципу. Отец был с Парамоновского, а мама, условно говоря, с Гавриловки.
Я себя помню где-то лет с пяти. Жили в бараке, который был переделан из бывших казарм, где лошадей держали. Повсюду шахты, по сути – рудники, справа угольные, слева, подозреваю – урановые. Туалет на улице – раз в месяц приезжала «говновозка», как мы ее называли, выкачивала отходы нашей никчемной деятельности. В погребе нашей «квартиры» зимой вода по колено, угольная печь, которая по моему недосмотру то и дело прогорает. В закутке сидит замерзшая бабуля, читает чудом сохранившиеся французские романы и в наказание за то, что я полдня ее морозил, гоняет меня по французским неправильным глаголам с окончанием на – re и – oir. Родители с работы голодные придут, их кормить надо, она меня готовить учила опять же по французским поваренным книгам. Такой вот дворянско-советский карамболь. Я свое право поступить в университет отрабатывал в доблестном Военно-Морском флоте, повестку вручили одновременно с аттестатом. Когда поступил – перестройка какая-то, вокруг недоросли зеленые, а у меня тоска зеленая. Отец умер, мама в глуши, олигархов или хотя бы бандитов в роду не наблюдается. Пробиваться нужно самому. И начал я все эти шахтерские поселки выбивать из себя, как летом у нас перед казармой выбивали пыль из ковров. Просто жег каленым железом. Все говорят – ему хорошо, у него от рождения память феноменальная, гены, все такое. А я только об одном мечтал – чтобы мне эту память отшибло напрочь, не всю, конечно, вот до университета – чтобы забыть эти казармы, помойку, куда угольную «жужелку» вываливали, сортир этот вонючий и воду под полом. Забыть навсегда, чтобы даже в снах не являлись. Учился как проклятый, поставил себе целью стать профессором, как мой дед. Вернуться… так сказать. Но главное – мечту отца реализовать, который был умнее многих известных мне… нам, то есть… доцентов с кандидатами, а его даже в приемную не пустили. Такой вот путь наверх.
Потом ты появилась. Ну, эту часть марлезонского балета тебе рассказывать не надо. Ты вот меня с того света вытащила, а я, прости и не обижайся – иногда думаю – а ради чего? Чего такого могу я тебе дать, когда ты могла только пальцем щелкнуть – и любой был бы у твоих ног!? А я, повторяю, не олигарх, не банкир, не миллионер. Мне, по сути, тебя каждый день завоевывать надо. Поэтому весь этот пафос – чтобы ты ни на секунду не сомневалась в том, что не ошиблась тогда… Что я могу дать, если не самое лучшее, то что-то такое, что не всегда можно купить за деньги. Это можно назвать… вкусом жизни, что ли? Поэтому, когда я отправляюсь в очередной поход за подвесками королевы, меня, помимо гордости, распирает смесь страха и восторга, словно кто-то из старого барака…
– … словно кто-то из старого барака шепчет – думал ли ты, простой провинциальный мальчик… я поняла, мой родной.
* * *
В Мескиту пошли с самого утра, к открытию, сразу после раннего завтрака. Пока Марьяна с видимым удовольствием уплетала картофельный омлет, по высоте походивший на православный кулич, Ваня внутренне метался между наставлениями доктора Баньоса и раскидистым натюрмортом шведского стола. Одержавшее трудную победу благоразумие остановило свой выбор
