Степь - Оксана Васякина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
17
После его похорон я приехала в Крым, чтобы увидеть мать. В конце сентября шли шторма и полуостров был выцветший. Лето выжгло цвет из травы, и холодные ветра сделали воду серой. Все было серым и бежевым, было похоже на некрасивый траурный день. Тетя Маша, Миннегель-апа, сидела в кресле и караулила вечерние новости. Особенно ее волновал прогноз погоды, потому что последний шторм убил нескольких человек: высокая волна смыла их с пирса и утащила в открытое море. Тетя Маша горевала по ним, ей было жалко так глупо погибших людей, они ведь всего лишь хотели сфотографировать море, a оно их съело. Надев свои очки и слушая репортаж по местному телевидению, тетя Маша все повторяла одно и то же: гибель их была несправедливой. А вспомнив причину, по которой мы собрались в ее доме, она оборачивалась и долго всматривалась в мое лицо. Я, заметив ее внимание, отвечала на ее взгляд вопросительным жестом. А она, поворчав что-то про себя, говорила мне, чтобы я разобралась с отцовскими делами и, когда придет время, ехала обратно в Астрахань и выяснила, почему отец умер таким молодым. Я покорно кивала ей. Я знала, от чего он умер, но не решалась ей об этом сказать.
Мать сидела в другом кресле и тоже смотрела телевизор. Усевшись рядом, они выглядели как татарская матрешка: у обеих матовые, как мокрый каштан, коричневые глаза, вздернутые острые носы и большие квадратные челюсти. Они сидели под развешанными на стене портретами всех братьев и сестер Миннегель-апы. Правая часть развески была занята темноглазыми и рыжими женщинами и мужчинами, слева висели русые и сероглазые. После смерти матери Миннегель и деда Рафика их отец Миржан женился на русской женщине. Миннегель смотрела телевизор и крепкими темными пальцами перебирала бахрому на подлокотнике. Она никогда не говорила о вере, но часто повторяла, что Миржан был уважаемый в Чистополе человек, он знал Коран наизусть и очень красиво пел. Детям было запрещено быть в доме, когда к Миржану приходили соседи – просить зарезать барашка или обрезать мальчика. В детстве Миннегель садилась под окно и слушала голос отца. Теперь она сидела в накрученном из белого хлопкового полотна тюрбане, это был ее домашний вид. Она никогда не показывала волос, и я видела ее распущенные волосы только однажды, и то случайно – когда ночью она вошла в комнату, чтобы закрыть окна, распахнутые разошедшимся ветром. Выкрашенные в каштановый цвет, они доставали до пят. Днем она заплетала несколько слабых кос и с помощью невидимок и шпилек сооружала из них объемное гнездо.
Миннегель была бездетной. Советские онкологи вырезали ей яичники и матку, и она, старшая дочь, привыкшая нянчить своего младшего брата, моего деда Рафика, всю жизнь ухаживала за ним как за хронически больным ребенком. Он и был хронически больным ребенком, так как с юности страдал от алкогольной зависимости и приступов необоснованной злости. Он до полусмерти избивал свою первую жену, мою бабку Валентину, а потом и вторую жену, тоже Валентину. Когда женщины, собравшись с силами, выгоняли его из дома, он возвращался к сестре. Она принимала его как сироту. Их мать умерла от воспаления легких во время войны, когда деду Рафику не было и года. Девятилетняя Миннегель стала ему матерью. Это были крепкие, душные отношения, в которых она потакала всем его капризам и одновременно осуждала за них. Она любила его жалостливой любовью, и он до старости остался глупым мальчишкой. Но все-таки он был злой человек. Впервые я увидела Рафика за пару лет до смерти отца: его испорченное алкоголем лицо все еще хранило черты красивого татарского мужчины. Жил он в бане через дорогу от дома Миннегель и, когда был трезв, кормил кур и рубил дрова. Напившись, он блевал в таз у своего топчана, его язва, a позже и рак желудка не давали ему пить беспечно, но он все равно напивался при первой возможности.
Когда я садилась рядом с матерью и Миннегель-апой, было видно, как поколение за поколением из нас вымывалась татарская кровь. Мое лицо, хотя и хранит татарские черты, выглядит совсем обрусевшим. В свидетельстве о рождении матери Музафаров Рафик Мирзазянович указан как татарин, а моя бабка Зобнина Валентина Ивановна как русская, и Музафарову Анжеллу Рафиковну дед записал русской. Мы были русскими, и для удобства деда Рафика все называли Романом, а Миннегель тетей Машей. Это дед Рафик решил назвать мать Анжеллой в честь черной лесбиянки и феминистки Анджелы Дэвис. Отца назвали Юрием в честь Гагарина. Отец посмеивался над матерью, в шутку называя ее татарвой. Татарское происхождение понималось им как какая-то неисправимая слабость, судьбоносная глупость. Мать не любила татарских черт, но с годами ее лицо обточилось и стало широким и квадратным, как у Миннегель.
Мать навестила Миннегель спустя двадцать лет после того, как дед Рафик уехал в Крым. В 1989 году бабка Валентина набралась смелости и заявила, что дочь должна выбрать, кого из родителей она хочет видеть на свадьбе, и мать попросила деда не приходить. Он купил билеты и уехал к сестре. Дед был эмоционально непробиваем и практически всегда пьян. Приехав впервые в Крым, мать в подарок привезла ему рубашку с коротким рукавом и пару кальсон. Он носил их до смерти. Мне казалось, что дело было не в сентиментальности, а в обыкновенной мужской прагматичности: рубашка и кальсоны были для того, чтобы их носить, и не более того. Мать и дед не умели говорить друг с другом: мать все подтрунивала над ним, а он беспомощно, по-детски злился на ее колкости. Я тоже не говорила с дедом, увидев меня впервые, он крепко схватил меня своими костяными пальцами и начал как-то странно возмущаться по поводу моего роста. Он говорил, что я какая-то слишком здоровая. Я не была огромной, это он был невысокий жилистый старик. Его удивляла и злила моя молодость и сила. Отпустив меня, он сел на диван, я села рядом с ним. Дед Рафик обратился ко мне своим скупым лицом, но тут же отвернулся и уставился в телевизор. Посидев
