Код любви - Максимилиана Моррель

– Глаза – зеркало души, и через них можно разглядеть то зло, которое сокрыто в тайных глубинах. – Грег все еще не унял прежнего волнения и говорит так тихо, что приходится прислушиваться.

– Нет смысла ничего скрывать. У меня нет и не может быть души. Вот вам ответ на ваш вопрос, который вы хотите, но боитесь задать.

– Что может быть страшнее бездушного человека! Вы очень напугали меня, мистер Балантен. Откуда столько ненависти? Стены этого дома всегда были пропитаны спокойствием и счастьем. Не разрушайте всего этого, прошу вас.

Все взгляды, и мой в том числе, переместились на Мориса, который свободно откинулся на спинку стула. Но его спокойствие и невозмутимость не менее страшны, чем его гнев.

– Вы очень сильный человек, отец Грег. Редко приходится встречать священников, способных противостоять мне. Но не хотелось бы считать нашу встречу борьбой двух сил.

Я не сдержалась. Неужели Морис видит перед собой врага?

– Отец Грег не из тех священников, которые, размахивая крестом, объявляют священную войну по поводу и без. Ты сам видишь, что он уже все понял.

– Спасибо тебе за твои слова, но я не совсем постигаю пока, что происходит, и хотел бы, чтобы мне объяснили, если это возможно.

Морис усмехнулся краешком губ.

– Нет ничего невозможного. С распятием, серебром и колом на кого обычно охотятся?

– Я не охотник, но, думаю, вы имеете в виду вампиров? – Грег неуверенно-вопросительно посмотрел на родителей, на что те только растерянно кивнули в унисон. – До сегодняшнего дня я был уверен, что рассказы о вампирах – вымыслы чистой воды. Если это действительно так, то почему я вижу перед собой человека, только наполненного злом и агрессией?

– Наверное потому, что в этом моя суть. Да и что вы рассчитывали узреть: гротескное искажение звериной морды? Я действительно не человек, я – Мастер вампиров, и, что бы вы ни видели перед собой, я всего лишь зеркало, которое отображает совокупность человеческих эмоций, бессознательных страхов, пороков, грехов.

Отец Грегори погрустнел, глубокие морщины четко обозначились на лице, в глазах проявилась горечь сожаления.

– Человек несовершенен. Но помимо того что вы перечислили, есть еще любовь, добродетель, сознание, самоотверженность. Неужели вам не приходилось встречать такие качества?

– Ну, отчего же, – насмешка не сходит с губ Мастера. – Только при встрече со мной человек даже не пытается скрыть темной стороны своей личности, страх доминирует над разумом, порождая взаимную ненависть.

– Вы правы, действительно, подходя к дому, я почувствовал безотчетную тревогу, но если вы ждете ответной агрессии, то ее не будет, – священник потупился.

– Нападать первым не входило в мои намерения. Защитная реакция срабатывает непроизвольно, независимо от моего желания. И нет у меня против вас никакой личной неприязни.

Я увидела, что Морис расслабился окончательно, как будто переключили рычажок «вампир – человек». А отец Грег, ссутулившись, подошел к окну.

– Простите меня, мистер Балантен, я наказан за гордыню. Вы во многом правы, и мне тоже приходилось видеть самые отвратительные людские пороки, скрытые за радужной улыбкой и приветливым лицом. Каждый раз такая встреча уносит годы жизни, когда осознаешь собственное бессилие. У меня есть книга, доставшаяся мне от предшественника: «Развитие концепции активного и избирательно воспринимающего субъекта». Она давно была написана в Англии неким Джейсоном Уолтом, но актуальна по сей день.

– Это я – автор, – перебил Морис, глумливо усмехнувшись.

– Невероятно! – отец Грег сразу оживился. – У меня еще при чтении возникла масса вопросов, зато теперь по отдельным главам я готов спорить сколько угодно.

Родители улыбнулись, а я засмеялась.

Морис, я подозревала в тебе еще и писательский талант. Только нынче держись, старый Грег разобьет тебя в пух и прах, если ты за прошедшее время не поменял своих взглядов!

Автор старого философского трактата обезоруживающе улыбнулся:

– Упомянутый труд был написан в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. Пожалуй, кое-что я бы пересмотрел. Когда вы сможете указать мне на мои ошибки, святой отец?

Как-то сразу, вдруг, в доме все ожило. Ушло взаимное недоверие. Мама поменяла скатерть и продолжила накрывать на стол, папа достал бокалы и бутылку вина. А я поняла, почему так неприязненно Морис встретил нашего гостя и так укоризненно смотрел на родителей: он решил, что его вновь предали. Как хорошо, что все так быстро разрешилось!

– Если вы позволите, я заеду завтра, – сказал священник. – Необходимы серьезные аргументы для такого спора, дабы не посрамить род человеческий. А сейчас все равно ничего не получится, ибо надвигается рыжий ураган по имени Реймонд.

С его последними словами распахнулась дверь, и я успела на лету перехватить сына, чтобы проверить чистоту его рук.

– Грег! Ну, мама, я вымыл руки в поилке для телят. У меня теперь есть настоящий папа! Он все на свете знает и умеет. И научит меня разным приемчикам, полицейские все здорово дерутся.

Малыш прижался щекой к руке Грега, потом забрался к Морису на колени. Тот провел носом по губам Рея и серьезно сказал:

– У телят сегодня будет отличный десерт. Ты ел клубничный пирог, мед и молоко.

Рей победоносно воскликнул:

– Я же говорил, папа все на свете знает!

Глаза отца Грега ласково прищурились, и веселые огоньки заплясали в них.

– Это последний аргумент, мистер Балантен, и лучшее ваше отражение.

Обед прошел мирно, вопреки неудачному началу, шумно, благодаря Реймонду, познавательно за счет эрудиции Мориса и моей любви поболтать в хорошей компании.

Сколько сюрпризов нас еще ждет? Морис, похоже, готов к любому завершению беседы. А для меня очередной напряженный вечер, к счастью, закончился лучше, чем я предполагала. У Мориса появился еще один друг.

В течение нескольких следующих вечеров я наблюдала, как две фигуры – высокая и стройная Мориса и низкорослая худощавая Грега – не спеша прогуливались возле дома. Иногда, сидя в креслах у камина за чашечкой кофе, они вели долгие философские беседы и расходились лишь поздно вечером, довольные друг другом. Мама обычно устраивалась рядом и пыталась следить за ходом беседы, стараясь уловить смысл. Часто она вопросительно поднимала на меня глаза, полные растерянности и недоумения. В такие минуты она больше напоминала школьницу, а не учительницу с более чем двадцатилетним стажем. Я же на их фоне выглядела и вовсе неразумным младенцем, едва научившимся говорить. Они переходили то на санскрит, то на латынь, затем плавно на греческий, иногда апеллировали такими понятиями и терминами, о которых я не знала даже понаслышке.