Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - Роберто Арльт

Правда, Ирене, со своей стороны, ничего не предпринимала, чтобы предотвратить взаимное охлаждение. Она слушала Бальдера со скучающим видом, чуть ли не досадуя на то, что приходится выслушивать вздор, который несет этот лохматый, язвительно улыбающийся молодой человек в видавших виды ботинках.

Очевидно, поведение Бальдера вполне можно квалифицировать как циничную попытку разочарованного ловеласа совратить наивную девушку. Когда летописец этой истории попросил Бальдера объяснить ему свое поведение, тот ответил:

— Я переписал письмо, потому что Ирене была мне нужна и мне было не обойтись без любовной галиматьи, а сочинять не хотелось. Когда я думал об Ирене, меня всегда охватывала ужасная лень, какое-то необъяснимое разочарование. Я хотел быть рядом с ней, и подальше от нее, она мне и нравилась, и не нравилась. В глубине души я догадывался, хоть и очень смутно, что надо бы от нее отойти, по сделать это не хватало характера.

Лень… разочарование… Какое еще чувство, если не страх, могут прикрывать эти слова? Конечно, страх, страх вступить в решительную борьбу за свое счастье.

Что же управляет этой игрой страха и осторожности: разум или душа?

Если мы скажем — разум, исключив душу (и понимая душу как инстинкт, противостоящий всем законам вульгарной логики), проблема усложнится настолько, что нам придется придумывать кучу противоречивых гипотез, чтобы обосновать развязку нашей необыкновенной истории.

Стало быть, инстинкт? Душа?

Долг летописца — излагать факты, а не выдвигать гипотезы.

Бальдер и Ирене встретились еще два или три раза. За это время у Эстанислао сложилось впечатление, что Ирене крайне молчалива и упряма — она неустанно и основательно продолжала изучать его. Никогда не возражала ни на какие его разглагольствования.

И вдруг девушка не появилась у консерватории. Эстанислао с беспокойством ждал ее неделю за неделей. В те дни, когда она должна была приезжать на занятия, он поджидал ее в кафе, расположенном на той же улице. Этот маршрут Бальдеру нравился.

Он выходил из метро на станции «Конгресо» и шел по тротуару улицы Ривадавиа в направлении Монтевидео.

Узкий и грязный тротуар, затененный тентами лавок, торгующих шоколадом, перегораживали ряды столиков со стеклянной столешницей, за которыми располагались компании шоферов. От недавно выстроенных зданий шел резкий запах скипидара. Оранжевые тенты закрывали высокие окна учреждений, от вулканизационных мастерских тянуло паленой резиной, на площади Конгресо, между вазонами на фигурных подставках, скамьи чернели от праздной публики.

Бальдер шел не спеша.

Среди приземистых зданий тут и там карабкались в небо дома в одиннадцать и шестнадцать этажей, увенчанные многоугольными башенками с громоотводами. Бальдер устраивался за столиком на тротуаре метрах в тридцати от консерватории. Тротуар был усыпан сухими листьями. Разговоры завсегдатаев кафе доносились до него как неясное журчанье, из которого время от времени выделялись членораздельные звуки. Одна половина улицы оставалась в тени, другая была залита солнцем. Над зелеными веерами деревьев возвышались красные фонарные столбы с треугольником фарфоровых светильников — колокольчиков. На отведенных участках мостовой парковались автомашины всех цветов и оттенков, и Бальдер всякий раз вытягивал шею, когда какая-нибудь девушка входила в консерваторию или в расположенный рядом книжный магазин.

Он изучил обычаи жителей этого квартала. Вот торговец сигаретами с профилем Цезаря стоит со своим коричневым лотком у зеленой стены какой-то лавки. Он настолько ленив, что покупателям приходится самим брать сигареты с лотка. А вот чистильщик ботинок устроился возле кафе — этот похож в профиль на орангутанга.

Кое-кто засыпает за столиком. Бальдер наслаждался, воображая, что он на парижских бульварах, ему нравилось созерцать прямые линии белых фасадов современных зданий, скупо украшенных черными железными балкончиками.

Жители квартала, в рубашках или белых куртках, вели разговоры у дверей магазинов. По временам какой-нибудь автомобиль с душераздирающим визгом резко тормозил у перекрестка; вот из мебельного магазина двое рабочих вынесли зеркальный шкаф, держа его горизонтально; время шло, а Ирене все не появлялась.

В нем росло разочарование, и лицо его вытягивалось; официант в черном с перекинутой через руку грязной салфеткой приближался, считая на ладони монеты, и обращался к нему таким тоном, который казался Бальдеру оскорбительным:

— Вы меня звали, сеньор?

Он расплачивался и уходил в расстроенных чувствах. Больше он никогда ее не увидит, самая красивая мечта его жизни погибла безвозвратно.

Эстанислао считал себя глубоко несчастным. Потом радовался мысли, что теперешнее бесполезное ожидание все-таки лучше, чем пустота, в которой он влачил свои дни до знакомства с Ирене, и тогда, ссутулившись и засунув руки в карманы, он сворачивал в какую-нибудь боковую улочку и брел по тротуару куда глаза глядят.

Благоразумнее всего было бы сесть вечером на поезд и отправиться в Тигре. Но нет, он ожидал ее здесь, подсознательно чувствуя, что она сюда не придет, будто хотел оправдаться перед каким-то невидимым свидетелем: «Я приезжал и ждал ее, но она не пришла».

И вот настал день, когда он не приехал ждать ее, сказав себе, как потом вспомнил: «И лучше, что так кончилось, потому что эта девушка усложнила бы мне жизнь».

Эти слова отчеканились в его сознании. Всякий раз как ему вспоминалась Ирене, достаточно было повторить эту сентенцию, чтобы тут же утешиться. Меж тем время шло и шло — по всем календарям в мире.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Серая жизнь

аже будучи горячим сторонником материалистической концепции бытия, порой нельзя не подивиться обилию противоречий, порождаемых в человеческой психике серой монотонностью городской жизни. Порой мысль человека достигает такой изощренности, что начинаешь сомневаться: а не существует ли помимо материи неуловимый дух, возвещающий нашим чувствам о предстоящих событиях?

Бальдер после встречи с Ирене пережил три душевных состояния: непомерное, божественное опьянение, внезапное охлаждение любовного пыла и, наконец, отречение от всего, спасительная сентенция: «И лучше, что так кончилось, потому что эта девушка усложнила бы мне жизнь».

Если просеять эти душевные состояния сквозь сито материалистической логики, они означают просто-напросто несостоятельность и слабость духа.

Как могла усложнить жизнь Бальдеру девушка, к которой во время трех последних встреч он был настолько равнодушен, что в письмах прибегал к плагиату, нагромождая одну нелепость на другую?

Но если она была ему безразлична, зачем он избегал ее?

Бальдер весьма доверительно делился со мной подробностями своей жизненной драмы. Его признания отражают довольно странные и неприглядные стороны его личности, но, раз уж я решил беспристрастно размотать перед читателем весь клубок разрывавших его душу противоречий, я не стану делать попытки обелить своего героя. Безудержность человеческих страстей для нас всегда захватывающее зрелище, если мы можем составить о ней ясное представление по собственным высказываниям героя.

Через четыре месяца после событий, описанных в первой главе, наступили дни Карнавала. Бальдер ждал его с особым интересом — он был уверен, что Ирене обязательно выйдет посмотреть на карнавальное шествие в Тигре.

Он воображал себе, каким счастьем будет их встреча. Он идет по улице под гирляндами разноцветных лампочек, разрывая ленты серпантина. И вдруг останавливается как вкопанный. В золотистом свете иллюминации на него смотрят ее широко открытые глаза.

Наступил Карнавал. Бальдер устроился на тротуаре за столиком кафе. Сонным взглядом смотрел на процессию каторжников с засученными рукавами и обнаженной волосатой грудью, которые шли гуськом и не упускали случая ущипнуть за толстый зад какую-нибудь расфуфыренную служанку. Перед глазами мелькали перевитые красными и синими лентами колеса повозок. Под гирляндами красных и зеленых лампочек суетилась праздничная толпа, над которой взлетали, разворачиваясь, ленты серпантина, и Бальдер представлял себе, как Ирене наблюдает за шествием в Тигре, облокотившись на барьер импровизированной ложи. Она, должно быть, наряжена Голландочкой, Испанкой или Райской Птицей. Так он провел первый вечер.

Недовольный собой, он поклялся, что завтра обязательно поедет в Тигре. Это обещание, как и многие другие его поступки, служило единственной цели — успокоить его собственную совесть.

Наступил второй день Карнавала. Вечером Бальдер с состраданием глядел то на каменщика, то на прачку с полусонным ребенком на руках, которого принесли «посмотреть на шествие». В некоторых ложах женихи с букетами цветов и невесты, склонившись над зеленым барьером, разговаривали друг с другом, позабыв о праздничной суете. Лопался шар, и разноцветный дождь конфетти, кружась в свете фонарей, падал на влюбленных, возвращая их к действительности. Бальдер думал, что и он прекрасно мог бы сидеть у барьера в какой-нибудь ложе там, в Тигре, а Ирене склонялась бы к нему из второго ряда.