Жизнь Матвея Кожемякина - Максим Горький

...Он простоял у окна вплоть до времени, когда все в доме встали, спешно умылся, оделся, пошёл в кухню, отворил дверь и встал на пороге. Сидя за столом, Маркуша держал Борю меж колен, говоря ему:

- Язычник, значить? Она у тебя скажеть! Это, стало быть, ябедник, али говорю много - язычник-то? Да, миляга, я всякого могу заговорить, от меня не спасёшься! А ты вот спроси-ка её, как надобно бородавки лечить? Вон она у тебя, бородавка-то!

Кожемякин ступил в кухню и, неожиданно для себя, сурово сказал:

- Тебе бы не набивать голову ребёнку чем не надо!

Сказал и - понравился сам себе.

Чистенький, розовый и милый, Боря поднял брови, ласково здороваясь.

- Здравствуйте!

Матвей пожал его руку.

- С добрым утром!

- Благодарю! - шаркнув ногою, сказал Борис. - И вас также!

Тогда Матвей, чувствуя маленькую новую радость, засмеялся, схватил мальчика на руки и предложил ему:

- Ну, давай, что ли, дружиться, а?

- Конечно, давай! - согласился Борис. Пощупал волосы на голове Матвея и объявил: - Вот мягкие волосы у тебя! Мягче маминых.

- Да ну?

- Честное слово!

- Это, брат, хорошо.

- Почему?

Матвей смутился.

"А пёс знает - почему! Экой пытливый!" - подумал он, опустив Борю на под и спрашивая:

- Ты чай пил?

- Нет ещё. Ещё мама не оделась.

- Не оделась?

Он на секунду закрыл глаза.

- Давай лучше со мной чай пить! Сочни велим сделать, а?

- Давай!

А за чаем дружба окрепла: мальчик воодушевлённо рассказывал взрослому о Робинзоне, взрослый, по-детски увлечённый простой и чудесной историей, выслушал её с великим интересом и попросил:

- Дай-ко ты мне эту книгу!

Днём, встретив постоялку, он осмелился сказать ей:

- А забавен сын у тебя, Евгенья Петровна! Да и - умён!

- Приятно слышать, - молвила она, ласково улыбаясь.

Улыбка ещё более ободрила его.

- И подобрей тебя будто...

Женщина нахмурилась и прошла куда-то мимо, бросив на ходу:

- Я - не ребёнок.

"Эк сказала! - думал Кожемякин, сморщив лицо. - А я ребёнок, что ли?"

И, обиженный, лениво пошёл на завод.

Он ясно видел, что для этой женщины Маркуша гораздо интереснее, чем хозяин Маркуши: вот она, после разговора в кухне, всё чаще стала сходить туда и даже днём как будто охотилась за дворником, подслеживая его в свободные часы и вступая с ним в беседы. А старик всё глубже прятал глаза и ворчал что-то угрожающее, встряхивая тяжёлою головою.

"Напрасно это она! - размышлял Матвей. - Меня - избегает, а тут..."

Через несколько дней, в тихие сумерки зимнего вечера, она пришла к нему, весёлая, в красной кофте с косым воротом, похожей на мужскую рубаху, в чёрной юбке и дымчатой, как осеннее облако, шали. Косу свою она сложила на голове короной и стала ещё выше.

- Я пришла просить вас о великом одолжении, - говорила она, сидя около лежанки, в уютном углу комнаты.

От красной кофты у него потемнело в глазах, и он едва видел её лицо на белом блеске изразцов.

Она говорила, что ей нечем жить, надобно зарабатывать деньги, и вот она нашла работу - будет учить дочь казначея Матушкина и внука Хряпова, купца.

- Это - Ванюшка, - пробормотал Кожемякин, чувствуя, что надо же сказать что-нибудь, - у него отец с матерью на пароходе сгорели...

- Но учить детей мне запрещено, и надо, чтобы никто не знал этого...

- Не узнают! - горячо сказал Матвей и весь вспотел, подумав: "Эх, конечно, узнают!"

Ему пришла в голову счастливая мысль:

- А вы - так, будто нет ученья, просто - ходят дети к Боре, играть...

- Конечно! - весело сказала она. - Теперь ещё - нельзя ли мне заниматься здесь, у вас?

Он обрадовался, вскочил со стула, почти крикнув:

- А сколько вам угодно!

- Три раза в неделю, по часу? Вас не обеспокоит это?

- Меня-то? - воскликнул он.

Её брови вздрогнули, нахмурились, но тотчас же она беззаботно засмеялась.

- Конечно, это узнают и - запретят, но, пока можно, надо делать, что можешь. Ну, спасибо вам!

Крепко пожав его руку, ушла, оставив за собою душистый, пьяный запах, а Матвей, возбуждённо шагая по комнате, отирал потное лицо и размышлял:

"Узнают? Взятку дам - глотай! Отца Виталия попрошу. Теперь, милая..."

Он в первый раз назвал её так, пугливо оглянулся и поднял руку к лицу, как бы желая прикрыть рот. Со стены, из рамы зеркала, на него смотрел большой, полный, бородатый человек, остриженный в кружок, в поддёвке и сиреневой рубахе. Красный, потный, он стоял среди комнаты и смущённо улыбался мягкой, глуповатой улыбкой.

"Экой ты какой!" - упрекнул его Кожемякин, подходя к окну и глядя в синий сумрак сада.

Стены дома щипал мороз, и брёвна потрескивали. Щекотало сердце беспокойно радостное предчувствие чего-то, что скоро и неизбежно начнётся, о чём стыдно и жутко думать.

"Её и обнять не посмеешь, эдакую-то", - печально усмехаясь, сказал он себе и отошёл в тёмный угол комнаты, мысленно молясь:

"Царица небесная! Помоги и помилуй, - отжени искушение!"

Уже дважды падал мокрый весенний снег - "внук за дедом приходил"; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные окна домов смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда; в поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные дни ходили ловить их на зеркало.

Матвей Савельев прочитал "Робинзона", "Родное слово", "Детский мир" и ещё штук пять столь же интересных книг, - это ещё более скрепило его дружбу с сыном постоялки.

А она всё улыбалась ласковой, скользящей улыбкой и - проходила мимо него, всегда одинаково вежливая и сдержанная в словах. Три раза в неделю Кожемякин подходил на цыпочках к переборке, отделявшей от него ту горницу, где умерла Палага, и, приложив ухо к тонким доскам, слушал, как постоялка учила голубоглазую, кудрявую Любу и неуклюжего, широколицего Ваню Хряпова.

Слышно было хорошо, доски почти не скрадывали звуков, к тому же он немного раздвинул их топором, расширив щели.

Почти всегда после урока грамоты постоялка что-нибудь читала детям или рассказывала, поражая его разнообразием знаний, а иногда заставляла детей рассказывать о том, как они прожили день.

- Вот, слушайте, как мы ловили жаворонков! - возглашал Борис. - Если на землю положить зеркало так, чтобы глупый жаворонок увидал в нём себя, то - он увидит и думает, что зеркало - тоже небо, и летит вниз, а думает - эх, я лечу вверх всё! Ужасно глупая птица!

- Она не глупее тебя, - вмешивалась мать и начинала интересно говорить о том, как живут жаворонки.

"Все-то она знает!" - изумлялся Матвей. Обилие знаний, внушая ему уважение к этой женщине, охлаждало его мечты, отпугивало робкие желания и все сильнее влекло к ней.

Однажды он услыхал, как она звучно и печально читала детям стихи:

Чёрные стены суровой темницы

Сырость одела, покрыли мокрицы;

Падают едкие капли со свода...

А за стеною ликует природа.

Куча соломы лежит подо мною;

Червь её точит. Дрожащей рукою

Сбросил я жабу с неё... а из башни

Видны и небо, и горы, и пашни.

Вырвался с кровью из груди холодной

Вопль, замиравший неслышно, бесплодно;

Глухо оковы мои загремели...

А за стеною малиновки пели...

Вечером, встретив её в кухне, он попросил:

- Давеча, мимо двери проходя, слышал я - стихи читали вы, - не дадите ли мне их?

- Не могу. Я по памяти читала, книжки нет у меня.

- Ну, напишите.

- Хорошо. Вам понравилось?

- Да, очень!

Она медленно сказала:

- Это написано Щербиной, - я очень любила его раньше, - давно, давно!

- Вы напишите, а я - в тетрадку себе вложу...

Присматриваясь к нему, она спросила шутливо:

- В тетрадку? Вы, может быть, сами пишете стихи?

- Нет, зачем же! Так это у меня, - скуки ради события разные записываю для памяти, - сознался он.

- Да-а? - вопросительно протянула она, и ему показалось, что глаза её стали больше. - Интересно! Вы не дадите мне прочесть ваши записки?

Её голос звучал необычно ласково, так она ещё никогда не говорила с ним; он осмелел и доверчиво сказал:

- Неловко будет, там всякое написано... А вы лучше сойдите ко мне в свободный ваш час, - я вам на выбор прочитаю...

Женщина задумчиво молчала, глядя куда-то мимо него, он следил за её глазами и, холодея, ожидал ответа.

- Что ж? Хорошо! - как-то вдруг и решительно сказала постоялка, выпрямившись. - Когда?

- Хоть сейчас!

- Ах вы, писатель! - тихо воскликнула она и тотчас же, другим голосом, словно рассердившись, спросила. - Вам сколько лет?

- Тридцать один... два...

- Неправда! Пятнадцать! - молвила постоялка опять по-новому. Матвей вздрогнул:

"Неужто - заигрывает?"

А она, проходя к двери, строго бросила:

- Я приду через час!

Он приказал Наталье ставить самовар, бросился в свою комнату, выхватил из шкафа две толстые тетради, хлопнул ими по столу и - решил, что нужно одеться по-праздничному.

...Вот уже прошёл один из длиннейших часов его жизни. Наталья, умильно улыбаясь и глядя вбок, давно поставила на стол кипящий самовар. Матвей сидел перед ним одетый в рубаху синего кашемира, вышитую монахинями золотистым шёлком, в тяжёлые шаровары французского плиса, с трудом натянул на ноги давно не ношенные лаковые сапоги и намазал волосы помадой. Пробовал повесить на грудь тяжёлые отцовы часы, но они не влезали в карман рубахи, а надеть жилет - не решился, в комнате было жарко. Сидел не шевелясь, стараясь не видеть своего лица, уродливо отражённого светлою медью, и напряжённо слушал, когда, наконец, застучат по лестнице её твёрдые шаги.