Жизнь Матвея Кожемякина - Максим Горький

- Тут до 79 года домашнее всё идёт: насчёт Шакира, как его за Наталью били...

- Кто?

- Горожане. Про некоторых рабочих мысли разные...

- Чьи мысли?

- Мои. Тоже о домашнем, о себе - я это пропущу?

- Воля ваша, - сказала она, вздохнув. И крепко закуталась шалью, несмотря на жару в комнате.

"Зря, пожалуй, затеял я всё это!" - безнадёжно подумал Матвей, поглядывая на её скучно вытянувшееся лицо и глаза, окружённые тенями. Перелистывая страницы, он говорил, вслушиваясь в свой однотонный голос:

- Вот - собор достроили, молебствие было. Маляр опился, - неинтересное всё. Трёх бойцов слободских гирьками забили. К Вагиным во двор волк забежал, зарезал собаку. Глупости разные: портной Синюхин нос свояченице своей откусил, Калистратовым ворота дёгтем помазали, - ну, это ошибка была... Колокол соборный хотели поднимать: шестьсот двадцать пуд колокол был, стали пробовать - треснул. Подняли его уже в 82-ом году, перед успеньем. Пожары, конечно. Это уж каждогодно город горит, даже и смотреть мало интересно, не токмо писать про это. Мальчишки мяли зыбку на весеннем льду, семеро провалилось, трое утонуло сразу, а ещё один, воспитанник мой, Саватейка Пушкарев, от простуды помер. Секлетея Добычина, по грибы пойдя, пропала, одни говорят - в болоте увязла, другие думают - ушла в Черноборский монастырь. У неё не всё хорошо было со священником Никольским, отцом Виталием...

Пока он перечислял всё это, читая, как дьячок поминание, женщина бесшумно встала, отошла в сумрак комнаты и остановилась там у окна.

"Чего беспокоится?" - думал он, искоса поглядывая на неё и чувствуя, что ему становится всё более неловко с нею.

- Вот, - нарочито, с большим усилием, оживляясь, воскликнул он:

- "79-го году, Июня 3-го дня.

На базаре живую русалку показывали, поймана в реке Тигре, сверху женщина, а хвост - рыбий, сидит в ящике с водой, вроде корыта, и когда хозяин спрашивает, как её звать и откуда она родом, она отвечает скучно: Сарра из Самарры. С двумя ерами, а то и тремя. Плечи голые и в прыщах, точно бы у человека. Многие не верят, что настоящая, а Базунов даже кричал, что Самара на Волге, а не на Тигре, и что Тигр-река давно в землю ушла. А русалкин хозяин объяснил, что Самарой называется Самария, про которую в евангелии писано, где Иисус Христос у колодца вёл беседу с женщиной семи мужей. Базунов сконфузился, погрозил ему кулаком и ушёл. Первый раз он потерпел конфуз, и всем его даже стало жалко, а некоторые очень злорадничали. Старенек, уже более девяти десятков лет ему. В том же балагане таз жестяной стоял, налит водой, и кто в эту воду трёшник, а то семишник бросал, назад взять никак не мог, вода руку неведомой силой отталкивала, а пальцы судорогой сводило. Воду эту хозяин продавал по гривеннику бутылка, говорил, что против лихорадки хороша".

- А - война? - спросила постоялка издали.

Кожемякину показалось, что в голосе её звенят слёзы, он испугался, заторопился.

- Война? Это - сейчас! Не совсем про войну, но - турка есть! Вот-с!

"Воеводина барыня пленного турка привезла, все ходят за реку смотреть, и я тоже видел: человек роста высокого, лицом чёрен, большеголов и усат. А одет по-русски, в штатское, рыжий сюртук, брючки чёрные, только на голове красная шапка вроде кастрюльки. Улыбается не злобно, а как бы даже виновато. Гулял он с Воеводиной за слободою, на буграх, - она ему по плечо и толстовата, глаза у ней навыкат, добрые. Смеялась, голос же хрипловат. Турка с палкой ходит, правую ногу оттягивая, видно, был повреждён. В городе про барыню нехорошо говорят, а Базунов подбивает жаловаться губернатору, боясь, чтобы племя не пошло. И так, говорит, в господах наших русской-то крови не боле семи капель осталось".

- Потом вот ещё про то же:

"Октября 29-го дня.

Слышал от отца Виталия, что барыню Воеводину в Воргород повезли, заболела насмерть турецкой болезнью, называется - Баязетова. От болезни этой глаза лопаются и помирает человек, ничем она неизлечима. Отец Виталий сказал - вот она, женская жадность, к чему ведёт".

"Не обиделась бы!" - спохватился Кожемякин, взглянув на гостью; она, стоя около печи, скрестила руки на груди, низко опустив голову.

- Тут ещё, - торопливо заговорил он, - Плевну брали, но я тогда в селе Воеводине был, и ничего выдающего не случилось, только черемисина какого-то дёгтем облили на базаре. А вот:

"80-го году, Июня 5-го.

У чиновника Быстрецова беда: помер в одночасье прибывший гостить брат, офицер, а мёртвое мыло из дома не выкинули на перекрёсток-то..."

- Какое мыло? - тихо, точно вздохнув, спросила постоялка.

- Мёртвое, которым покойника обмывают, - объяснил он. - Оно, видите, вредное, его надо на четыре ветра выбрасывать. А Быстрецовы - не выбросили, и жена его, видно, умылась мылом этим и пошла вся нарывами,- извините, французской болезнью. Он её бить, - муж-то, - а она красивая, молодая такая...

- Господи, боже мой! - заговорила постоялка, бесшумно, точно по воздуху подвигаясь к столу. - Как всё это страшно, - ведь вам страшно, да?

Он растерялся, не понимая её волнения, пугаясь его, и, оглядывая комнату, говорил, словно извиняясь:

- Страшно - нет. А вот - скучно очень, - так скучно - сказать нельзя! "Это я вру! - подумал он тотчас же. - Вру, потому что страшно!"

И, как будто подслушав его мысли, она сердито сказала:

- Не может быть, - не верю я вам! Читайте о 81-ом годе...

"Ну, вот! - мысленно воскликнул он. - Эх, зря всё начато, - хотел поближе к ней, а сам наваливаю хламу этого на дороге! А теперь - это ещё..."

И глухим, пониженным голосом, торопясь, пробормотал:

- "Марта 5-го дня.

В Петербурге убили царя, винят в этом дворян, а говорить про то запрещают. Базунова полицейский надзиратель ударил сильно в грудь, когда он о дворянах говорил, грозились в пожарную отвести, да человек известный и стар. А Кукишева, лавочника, - который, стыдясь своей фамилии, Кекишевым называет себя, - его забрали, он первый крикнул. Убить пробовали царя много раз, всё не удавалось, в конец же первого числа застрелили бомбой. Понять это совсем нельзя".

Он замолчал.

- Всё? - спросила постоялка.

Ему показалось, что голос её звучит пугливо и обиженно. Она снова подвигалась к столу медленно и неверно, как ослепшая, лицо её осунулось, расширенные зрачки трепетно мерцали, точно у кошки.

- Всё! - ответил он громко, желая всколыхнуть тягостное недоумение, обнимавшее его.

Неловко, как-то боком и тяжело, она села на стул, хмуро улыбаясь и спрашивая чужим голосом:

- Что же, - плакали люди, жалели, да?

- Н-не знаю. Старушки плакали, - так они всегда уж, кто ни умри...

- Но ведь он, - горячо и настойчиво воскликнула постоялка, крепко сцепив пальцы и хрустя ими, - ведь он столько сделал добра народу - вы знаете?

"Непричастна! - решил Матвей, вспыхнув радостью и облегчённо вздыхая. - Слава те, господи!"

И, наклонясь к ней, ласково, как только мог, доверчиво заговорил:

- Я, видите, мало ведь знаю! Конечно, может, некоторые и жалели, да я людей мало вижу...

- Почему? - пристально глядя в лицо его, осведомилась женщина.

- Так, как-то не выходит. Приспособиться не умею, - да и не к кому тут приспособиться - подойдёшь поближе к человеку, а он норовит обмануть, обидеть как ни то...

Она снова встала на ноги и пошла, шаль спустилась с плеча её и влеклась по полу.

- Но всё-таки! Что же говорили о нём?

- Да так, - догадывались - кто убил, зачем? Потом сошлись, что дворяне. Любопытно всем было, первый раз случилось эдакое...

- Первый раз! - воскликнула она негромко.

- Ведь он здесь не бывал, по картинкам только знали, да в календарях, а картинки да календари не у каждого тоже есть, - далеко мы тут живём!

- Долго говорили об этом?

- Н-не знаю! Здесь всё скоро проходит; у каждого своя жизнь, свой интерес...

Он помолчал, оглядывая высокую фигуру, и предложил:

- Да вот, ежели не устали вы, так я подробно расскажу, как это было...

Постоялка быстро обернулась к нему, восклицая:

- Пожалуйста, ах, пожалуйста!

"Жалеет, видно!" - думал Кожемякин.

И начал рассказывать о страшном вечере, как он недавно вспомнился ему, а женщина тихо и бесшумно ходила по комнате взад и вперёд, покачиваясь, точно большой маятник.

Ветер лениво гнал с поля сухой снег, мимо окон летели белые облака, острые редкие снежинки шаркали по стёклам. Потом как-то вдруг всё прекратилось, в крайнее окно глянул луч луны, лёг на пол под ноги женщине светлым пятном, а переплёт рамы в пятне этом был точно чёрный крест.

Матвей кончил рассказ; гостья с усмешкой взглянула на него и молвила негромко:

- Да, действительно, - мёртвое мыло! Н-ну, почитайте ещё, - можно?

"А - капризна, трудно угодить ей!" - подумал Кожемякин, тихонько вздыхая.

- "81-го году, Апреля 7-го дня.

Третьего дня утром Базунов, сидя у ворот на лавочке, упал, поняли, что удар это, положили на сердце ему тёплого навоза, потом в укроп положили..."

Он остановился - постоялка не то плакала, не то смеялась, наполняя комнату лающими звуками.