Небесные Колокольцы - Максим Макаренков

До войны ни один рассказ о Синегорске не обходился без упоминания церкви Анны и Иоакима. Небольшая, вроде бы неброская, она была совершенна. О внутреннем убранстве говорилось вскользь — церковь не раз горела, фрески замазывали и писали заново. Перед войной много говорили о том, что вот-вот начнется реставрация, расчистят поздние наслоения и откроют взору удивительные росписи, увидев которые путешественники четырнадцатого века уверяли, будто монах, их создавший, верно, видел рай и ангелов. Но грянула беда, а после того, как вышибли оккупантов, глазам освободителей предстали голые кирпичные стены.

Влад помнил, как об этом рассказывали приходившие к Зарецким друзья — худенькая женщина с рыжими кудряшками, тронутыми ранней сединой, не выдержала как-то и заплакала в голос, будто по покойнику. Рай безвестного монаха был утерян, что, в общем, свойственно раю.

Еще не рассвело, но в окнах уже мерцали огоньки свечей. Тускло светилась голая лампочка у входа. Внутри кто-то ходил взад-вперед Владислав не ожидал, что в такую рань двери будут открыты, но они оказались распахнуты. В церкви пахло ладаном и штукатуркой. Он снял шляпу, пройдя несколько шагов, вспомнил, что полагается перекреститься, осенил себя крестом на латинский манер, как в детстве учили, и сконфуженно остановился. Пожилая тетушка, убиравшая огарки, неодобрительно поджала губы.

Владислав уже собирался к ней обратиться, но поднял глаза и ахнул.

…Она была написана по всем канонам церковной живописи. Богоматерь Оранта. Строгая, монументальная фигура, вскинутые в молитвенном жесте руки. И вместе с тем — живая, очень юная женщина с большими карими глазами и чуть выбившимися из-под покрывала волосами цвета пшеницы. Фреску еще не закончили — проработаны только лицо и руки, Младенец только намечен, но она уже была невыразимо, немыслимо прекрасна. Пожалуй, можно было поверить, что художник видел рай и что сама Мария согласилась ему позировать. Влад подумал, что монаху — земля ему пухом — стыдиться за преемника не приходится.

Строгая тетушка, видя его реакцию, заметно подобрела.

— Ищете кого-нибудь?

— Да. — Влад назвал фамилию, и тетенька совсем потеплела.

— А-а… Это он у нас пишет. Так вот ведь он! Федюша! — крикнула она в глубь храма.

Послышался кашель, из темноты возник очень худой человек в длинном и слишком широком пальто. Нестриженые седые волосы спадали на лоб неровными прядями. Один глаз прикрыт темной повязкой, второй, живой, смотрел тускло и равнодушно. Влад проглотил заготовленное приветствие. Худой тоже молчал.

Нахмурившись, тетушка переводила взгляд с одного на другого. Она уже жалела о том, что не отправила подозрительного типа прочь, но тут Федюша вдруг улыбнулся. Зубы у него были железные.

— Воронец?

— Мертвяк? — неуверенно отозвался Влад.

Федька закашлялся и кивнул:

— Он самый. Здрав будь, ваше благородие.

— Ты ведь не рисовал никогда, — проговорил Влад, разглядывая прислоненные к стенам картоны.

Федюша закинул в рот слегка помятую конфету-подушечку и пожал плечами:

— В интернате не рисовал. А до того… У меня дед богомазом был. Учил понемногу. Потом помер. И вот он мертвый, а я с ним разговариваю, учусь у него… Ему не нравилось, отпусти, говорит. А я не понимал, плакал. Ну вот… Старшие думали сперва, пацан по деду тоскует, потом заподозрили, что дело нечисто. Ну а когда выяснили, что я из «этих», да и одержимый еще… Сдали в интернат, а там — сам знаешь. Не до рисования.

Они сидели в небольшой дворницкой в церковном дворе, служившей Федюше и мастерской и жилищем. Для гостя хозяин освободил единственный стул — сгреб в охапку и швырнул на кровать сваленную на сиденье одежду. Сам устроился на продавленной кровати. В первую минуту Воронцов подумал, что Федька страшно опустился, но тут же сам понял: вовсе нет. Несмотря на страшный беспорядок, пол был выметен, разномастные чашки и тарелки, составленные на подоконнике, — чистые, одежда выстирана. Одну из стен занимал сколоченный из грубых досок стеллаж с книгами. Просто материальная сторона бытия Мертвяка интересовала мало.

Владу казалось, что прошло ужасно много времени. На самом деле в дворницкой он был всего десять минут. За это время успел отказаться от чая — Федюша, кажется, обрадовался, что не надо возиться с примусом, — сжато рассказать о случившемся, попросить помощи и получить мягкий, но решительный отказ. Надо было вставать, прощаться и мчаться к Ворожее, пусть выцарапывает всеми силами некроманта из столицы, Сибири, Дальнего Востока, да хоть из Австралии. В крайнем случае, решил Влад, сам займусь, а Ворожея пусть расхлебывает.

Но на что-то он надеялся, потому и не уходил, разглядывал картины, оценивал обстановку и пытался разглядеть в этом седовласом скелете прежнего Федьку Мертвяка. Пока не получалось.

Что ж с ним делали в этом Девятом бастионе? Хотя этого лучше не знать.

В интернате он начал сходить с ума. Влад раза два крепко бил директорских подлиз, вздумавших издеваться над перепуганным парнишкой. Дружбы у них с Мертвяком так и не вышло, мало желания дружить с тем, от кого мертвечиной несет. Но у юного Владислава чувство справедливости было обостренным, он физически не выносил, когда издевались над слабым.

Потом приступ накрыл Федьку в присутствии комиссии, а в компанию заматерелых педагогических тетушек, прикормленных дирекцией, в тот раз затесалась новенькая, неглупая и не растратившая совесть. Поднялся скандал, в тот же День Федьку увезла бригада медиков — «в психушку», как злорадно сообщил кто-то из битых Владом. Воронцов слышал, как бывший среди медиков знающий мрачно произнес:

— Такой талант загубили, скоты! — и добавил нецензурное.

Через неделю в интернате появилась другая комиссия, кончилось дело тем, что он оказался в училище, а интернат и вовсе, что было с ним связано, старался вспоминать пореже.

Мертвяк, похоже, искренне радовался Владу. Но уступать не собирался.

— Ты хоть можешь объяснить, почему? — спросил Владислав.

Федюша устремил на него взгляд единственного глаза.

— Да что тут объяснять, Воронец. Поганое это дело — мертвых тревожить.

— Еще поганее — живых убивать. А погибнут многие.

— Есть вещи похуже смерти, — ответил Мертвяк, — там они пусть свободными будут.

— Вот и освободи парня, — посоветовал Влад.

Федюша покачал головой:

— Помолиться — помолюсь. А то, о чем ты просишь, — не по-божески.

Влад начал закипать. Вот из-за этого он в свои тринадцать снял крест и не выбросил его к черту лишь потому, что крестную любить не перестал. Живо вспомнились поджатые теткины губы: «Мне не в чем себя упрекнуть. Я не знаю, как воспитывать детей с твоими способностями, поэтому доверяю специалистам». Тетя была образцовой христианкой. И речи ксендза, нудно и долго объяснявшего, что и гибель родителей, и заточение в интернате — посланные Господом испытания и лишь неблагодарный гордец может протестовать и злиться… Какое отношение все это имело к доброму Богу Полины Станиславовны, он так и не понял.

— Федь, — Владислав попытался взять себя в руки и воздержаться от грубостей, — ты что несешь? Какое «не по-божески»? У вас митрополит из знающих…

— Владыка Владимир — ясновидец, — возразил Мертвяк, — это ничего. Ясновидцы к Господу нашему на поклонение пришли, — он кивнул на картину, изображавшую трех царей. — Не буду я этого делать, Воронец, не проси.

— Слушай! — Влад потерял терпение, схватил Федюшу за грудки и тихо зашипел: — Если ты немедленно не оторвешь задницу и не пойдешь со мной…

— То что ты сделаешь? — спокойно отозвался Федька. — Бить будешь? Бей, я за тебя молиться буду. К инквизиторам потащишь? Говорили они уже со мной. С настоящими, старыми, я бы и сам дело иметь согласился. Они во имя Бога действовали, а эти…

«Может, прав был Ворожея? — подумал Влад. — Надо было Любаву привести. Он бы ее пожалел… И переубедил! Она б разрешение отозвала, чего доброго». Нет, Любаву сюда вести не стоило. Может, Аркадий Семенович помог бы? Как человек образованный и начитанный.

Влад просто задыхался от бессилия. Поделать он не мог ровным счетом ничего. Деньги Федьку, похоже, не интересовали совсем. Запугивать его тоже было бессмысленно — чего ему бояться? После Девятого бастиона дантовский ад вполне мог сойти за луна-парк. Взывать к совести, к любви и состраданию? Ими Федька и так переполнен. Из самых прекрасных побуждений готов позволить свершиться мерзости. Умрет, а с места не сдвинется. Ради любви и веры.

— Твои настоящие, — сказал Влад, — тоже такого наворотили…

— Верно, — согласился Федюша, — только враг у них был такой, что не наворотить мудрено. Я, знаешь ли, их вблизи видел.

— Так и я в войну не в обозе был.

— А меня б и в обоз не взяли, — усмехнулся Федюша, — я перед войной в санатории лежал. Уже не клиника, но еще не на свободе. В двух днях от границы, эвакуировать нас не успели. Из всех только меня в живых оставили. Лучше бы, как других, — в ров, недострелянными… Они ж, гады, людей во славу своих чудищ убивали и хотели, чтоб я души привязывал. Чтоб они и в посмертии не освободились, а этим тварям служили.