Новые мифы мегаполиса - Дмитрий Колодан

— Спасибо, — серьезно сказал хранитель. — Я вам обязан.

— Не стоит, — махнул рукой Андрей и поднялся. — Ну… Всего доброго, Вениамин.

— Всего доброго, — ровным тоном отозвался хозяин.

Андрей шагнул к двери, обернулся. Хранитель помешивал ложечкой в фарфоровой чашке с васильками.

— Она больше не придет, — сдавленно сказал Андрей. — Вы понимаете?

Вениамин встал из-за стола.

— Я хочу вам… кое-что показать, — произнес он спокойно, и только пауза посреди фразы выдала его волнение.

Андрей ощутил вдруг повисшее в воздухе напряжение такой силы, что у него заколотилось сердце, и он мельком удивился, что еще способен сопереживать, что вообще способен что-то ощутить — хотя Сью уже по ту сторону, а он сам на грани.

Зальчик был маленький. И всего десяток акварелей на стенах. Низенький столик с альбомами и два глубоких кресла, поставленных так, чтобы, сидя в них, видеть все картины.

Хозяин опустился в одно из кресел, сложил молитвенно руки, застыл — словно установил недоступную внешнему наблюдателю связь с изображением.

На картине, куда он смотрел, был тихий пруд. Тишина казалась ощутимой, разлитой в воздухе, как густой аромат. Тишина и спокойствие. В темно-зеленой воде отражалось бледное небо с невесомыми облачками, и легкая дымка над водой безошибочно указывала на час раннего утра. Картина была невозможно, непредставимо мирной — настолько мирной, что… Андрей вдруг покрылся мурашками от понимания. Это была абсолютная противоположность городу, его суете и агрессии, это был вызов — тихий, упрямый и непобедимый, как непротивление злу насилием.

Пруд со своей стоячей водой, отражением и утренним туманом, существующий сам по себе, не являл собой ничего особенного. Но будучи соотнесен с городом, он превращался в символ, в оплот партизанского сопротивления…

Андрей моргнул, стряхивая наваждение. Вправду ли картина несла тот смысл, что почудился ему? Или это лишь его домыслы?

Он медленно обвел взглядом остальные акварели. Большей частью то были пейзажи — весенний лес, берег реки, одинокое дерево, заброшенная церковь, проселочная дорога. Снова лес, теперь поздней осенью… Настроение картин было разным, однако в сумме они сливались в ощущение, которое Андрей не утерпел, выразил вслух:

— В этом мире хочется жить.

— Да, — тихо отозвался Вениамин. — Да.

Он с трудом оторвался от созерцания, перевел взгляд на Андрея, скривился в болезненной улыбке:

— Спрашивайте. Я буду откровенен с вами.

— Вот как, — медленно сказал Андрей. Он так и оставался стоять все это время и теперь прошелся по комнате, поглядывая на хозяина, спокойно сидящего в кресле. — Откровенность за откровенность, да?

— Нет, — сказал хранитель. — У меня нет вопросов. Разве что вам захочется рассказать.

— Вы уверены, что хотите разговора со мной? — перебил его Андрей. — Уверены?

Вениамин вздохнул.

— Спрашивайте, — повторил он. — Вам нужно, я понимаю.

Андрей выругался, поймал взгляд хозяина, осекся.

— Простите, — пробормотал он. — Ладно, вы правы. Мне нужно. Если бы я еще знал, что именно… Но скажите мне — зачем? Как они могли… Сью… и ваша…

— Лариса, — торжественно сказал хранитель Джера. — Ее мирское имя было Лариса, и так она осталась в памяти моей.

Андрей чуть не выругался снова. Его сводил с ума этот театральный стиль и слог, который и его тоже — втихаря, исподволь — загонял в некие несвойственные ему рамки поведения.

— Ваша жена была, без сомнения, талантлива, — намеренно сухо, почти грубо сказал Андрей. — Не понимаю, как она могла перечеркнуть свой талант, отказаться от себя самой, стать джернутой. Зачем?

— Уйти в джер, — мягко поправил Вениамин. — Мы формулируем это так.

Андрей развернул второе кресло так, чтобы оказаться лицом к лицу с хозяином. Сел.

— Мы? — переспросил он, но тотчас перебил себя: — Впрочем, не это важно. Ответьте — зачем?

Хранитель страдальчески улыбнулся.

— Вы задаете правильный вопрос, — сказал он. — Я тоже задавал его… Себе, уже после всего. Она хотела, чтобы ее заметили. Ей было что сказать. Я считаю, Лариса талантливее Джера… была. Но ее не замечали. Нет, разумеется, у нее были выставки, о ней знали коллеги, но я не об этом…

Вениамин сцепил длинные пальцы, обхватив ими колено. Откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза — и заговорил, это был давний, многократно говоренный монолог, — и вдруг Андрей понял, или ему показалось, что он понял, в чем суть этой навязчивой пьесы: это был бесконечный разговор, в котором лишь один участник находился по эту сторону, а два других — по ту, ушедшая художница и еще кто-то. Джер… или сам Создатель?..

— Она рисовала лучше, чем Джер, — повторил Вениамин, — Я так считаю. Но ее не могли разглядеть. Сколько людей приходит на выставку? А сколько из них забывает увиденное тут же, покинув галерею? Людей слишком много, толпа — это качественно иная сущность, нежели индивид. Лариса… Она говорила — ее слишком мало. После выставок она плакала, у нее было чувство, что ее раздавили, затоптали… ей снились кошмары. Одиночка не может докричаться до толпы, никак. Она пыталась…

Хранитель вдруг открыл глаза, глянул на Андрея зорко и требовательно:

— Вы видели «Лунную ночь» Куинджи?

— Оригинал? — растерялся Андрей. — Ммм… как-то… нет. Репродукции…

— Это ее любимая картина, — глухо сказал Вениамин. — Лариса ездила специально в Петербург, чтобы… На свидание, она говорила. Даже среди художников — сколько поступит так, как она? Понимаете… Это искусство другой эпохи, оно индивидуально, шедевр, по сути своей, не подлежит тиражированию, копии не несут того смысла, что подлинник. И оно, индивидуальное искусство, теряется в столкновении с толпой, не доходит до адресата. Дойдет лишь то, что повторится многократно. Толпа запомнит оскал фотомодели, которая тычет в лицо пачку сигарет с каждого второго билборда — не одному покупателю, а всему миру. Должно родиться новое искусство времени толп и мегаполисов. Лариса была одна. Джера — много. Джер — повсюду, как эта реклама. Он неистребим, он на своей территории и в своем праве. Джер — это партизанская война искусства…

— Против чего? — хмуро спросил Андрей.

— Не знаю, — развел руками Вениамин. — Вам виднее. Я сопричастен — но я не часть джера, у меня иная миссия.

— Миссия?! — резко сказал Андрей. — Вы безумец — простите, Вениамин. Причем опасный. Вы как наркоторговец… нет, хуже, как переносчик смертельной болезни. Все эти россказни — вы просто придумали себе смысл жизни после гибели жены, я могу вас понять — но вы же подталкиваете к пропасти других! Если ваша любимая там погибла, это не повод, чтобы водить на обрыв экскурсии! И помогать желающим спрыгнуть!