Новые мифы мегаполиса - Дмитрий Колодан

Он шел без цели и направления. Просто шагал вперед, как механизм. Неодушевленный — и оттого упорный.

Почему он шел? Почему не упал, не сел, не лег прямо на тротуар? Что двигало им? Джер не знал. Возможно, что-то все же осталось внутри него.

Или появилось.

Да, именно так. Когда кончилось все то, что было в нем раньше, взамен пришло что-то новое. Имя ему было пустота.

Не «нет ничего внутри» — а «внутри есть ничто».

Он отдал наружу все, что имел, и получил извне то, что было там. А там было ничего. Нормальный бартер для горожанина.

Джер шел, выдыхая пустоту и вдыхая ее, как аэрозоль. Он стал находить это забавным. Ничто представлялось ему серым облачком нитроэмали, клубящимся, как пар, близ его губ и ноздрей…

Кривая страшная улица, поблескивая трамвайными рельсами, вела под уклон. Уродливые дома следили за Джером с усталой нехотью присяжных. Вердикт был вынесен в позапрошлой жизни, но исполнители приговора медлили. Почему?

Джер понял вдруг, что он еще недостаточно пуст. Оставалась память, и ее шевеления уже стали порождать новые мысли и чувства. А Джер не хотел снова чувствовать боль. Пустота комфортнее. Значит, надо стереть память, чтобы окончательно стать ничем.

С каждым шагом Джер старательно забывал себя.

Это оказалось несложно.

Ночь — подходящее время, чтобы забыть все. А большой город — нужное место.

Дома — и те кончились. Мертвый, лунный, безвоздушный пейзаж расстилался вокруг. Забор производственного предприятия — с одной стороны. Забор недостройки, обернувшейся свалкой — с другой. Люди здесь не ходили, боялись. А нелюди брезговали.

Звук собственных шагов поразил Джера, как аплодисменты в пустом метро.

Он остановился.

Кто — он?

Никто.

Стало совсем спокойно. Дальше можно не идти. Он медленно сел на уютный асфальт.

Взгляд его, угасая, скользнул по бетонной панели забора, зацепился за чей-то рисунок, сполз ниже… «GeR»!!

Тэг — как тавро — раскаленным металлом прожег его душу. Он вскочил с криком боли.

Кто он?

Джер!!!

Джер разразился бессвязной руганью, подскочил к забору, заметался вдоль него в поисках чего-то, чем можно было бы уничтожить…

Что?

Рисунок. Подпись. Забор. Себя! Всё!!!

Так хорошо было быть никем… Так покойно.

Но нет — он, прежний, в самонадеянности и гордыне оставил знак, осквернил пустоту ложью смысла. И вот — наказан. Выдернут из нирваны забвения. Чтобы вернуться, нужно стереть свою ложь.

Ведь истина в том, что нет ничего.

Джер схватил кусок кирпича и стал наносить рисунку удары, кроша кирпич о бетон. Он бил, как живого противника, он ненавидел — и оттого дрался нерасчетливо и слепо, он черкал косыми линиями, и кирпичная крошка летела из-под пальцев. Он рассадил и поцарапал руки, кровь пятнала рисунок наравне с кирпичом…

Пусть будет ничто!

Кирпич кончился.

Джер отпрыгнул и замер, тяжело дыша, как боксер, вырвавшийся из клинча.

Он уничтожил свой тэг. Но белый контур рисунка, исчерканный и замазанный, по-прежнему проступал, был виден слишком отчетливо.

Джер тяжело задышал, готовясь к новой схватке. Он готов был сломать забор голыми руками, расколоть бетон на куски — если это единственный способ вернуть граффити в небытие.

И себя.

Главное — себя.

Позади вкрадчиво зашуршали шины. Он не слышал, как машина подъехала, услышал лишь, как она притормаживает… Остановилась.

Джер все понял, не оборачиваясь. Втянул голову в плечи в ожидании удара. И вдруг, неожиданно для себя самого, рванулся вбок, косыми прыжками пересек пустую улицу, нырнул в подворотню, прошил навылет захламленный дворик, вывалился в тихий переулочек, остановился, отдышался.

Ночь серела, стремительно оборачиваясь утром.

За ним не гнались.

От реки тянуло могильным холодом.

Зазывало туда, вглубь. Прорвать неуклюжим телом маслянистую пленку поверхности, ввинтиться торпедой в неподатливую упругость воды, упрямо уйти на глубину, вдохнуть стылую жидкость, смыть наконец жжение в горле и в легких, позволить вискам разорваться от боли, потерять себя в последней, бесцельной вспышке отчаяния — зная, что тело уже не успеет наверх.

Перестать быть.

Джер шел по набережной, засунув руки глубоко в карманы джинсов — иначе очередной приступ кашля сгибал его пополам. Разбитые, порезанные ладони и пальцы саднили. Тело ощущалось избитым, в груди резало и горело — казалось, что легкие слиплись. Ноги ныли от чугунной усталости.

Серость неба над рекой мерцала предчувствием рассвета. Немногочисленные пока машины проносились по шоссе, странным образом не нарушая тишины. Наверное, тишина была у Джера внутри.

Безмолвие и бессмыслие.

Покой.

Или лучше забраться куда-нибудь наверх и спрыгнуть, тихо крутилось в голове у Джера. Только повыше, чтобы наверняка. В сущности, способ неважен. Так или иначе, это его последний рассвет. Торопиться некуда, но и медлить незачем.

Погруженный во внутреннее оцепенение, что-то вроде тумана души — как бывает аэрозольный туман, если рисовать в помещении, — Джер не сразу осознал, что остановился. Просто ноги перестали идти дальше.

Перед ним была опора моста. На грязном, покрытом разводами от сырости бетоне когда-то были рисунки. Кто-то закрасил их, по-казенному нерадиво, бурой масляной краской. Уродливые пятна смотрелись на бегемотовом боку опоры как лишаи.

Джер испытал странное чувство — словно закрашенный рисунок и это место что-то для него значили. Или не для него… Фантомная боль посторонней души.

Протяжно и горестно закричала чайка, планируя над водой.

Туман внутри Джера сгустился.

Я уже умер, мелькнуло в нем слабой зарницей.

Уже.

Розовел рассвет за рекой, как грунтовка для будущего граффити дня.

Скоро на улицах станет людно. Суета неприятна покойникам.

Ноги понесли его куда-то.

Он шел — и, может быть, улыбался. Кто знает?

Он ехал в дребезжащем старом автобусе, к горлу подкатывала тошнота.

Он шел, спотыкаясь и чуть не падая, тени плавали перед глазами.

Он добрался.

Подсохшая корочка сукровицы на ладонях ободралась мгновенно. Под ногти сразу набилась земля. Рукам было больно, но вскоре они онемели. Затем ему подвернулся плоский камень, и стало намного удобнее.

Он ничего не видел, но это ничуть не мешало. Всё важное в жизни можно сделать на ощупь.

Он лег навзничь и ощутил затылком холодную сырость разрытой земли. Он наконец-то был дома.

Он — кто?

Рука шевельнулась, неловкая, как крабья клешня. Вывела там, куда дотянулась, привычные буквы: G… е… R…