Звездопад - Отиа Шалвович Иоселиани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот видишь, не знаешь. Ты не виноват. А может быть, Толия сама виновата, или я слишком близко поставил арбу под явором, или кто-нибудь другой… Ты-то ведь не виноват.
— Не виноват, — говорит Тухия.
— Вот и я не виноват. Может, ты знаешь, кто виноват?
— Не знаю…
— И я не знаю…
— Откуда тебе знать…
А ночь проходит. Где-то кричат петухи. Я вздрагиваю, пугаюсь.
— Что с тобой? — спрашивает Тухия. — Померещилось что-нибудь.
— Нет, ничего…
— Ты раньше не боялся, даже ночью…
— Не боялся, а теперь боюсь, всего боюсь…
— Как же ты пойдешь один?
— Пойду: ничего, все равно пойду.
Я встаю. Ноги затекли от долгого сидения.
— Значит, пошел?
— Пошел…
— Ну, ладно, завтра приходи, если хочешь… Я долго не усну.
— Приду, может быть.
— До свидания!
— До свидания!
— Постой, хочешь, я провожу тебя немного?
— Не надо, зачем. Иди спать.
— Куда ты в эту сторону?
— Отсюда обойду, — говорю я и иду к огородам.
Он долго смотрит мне вслед. Потом осторожно, чтоб не разбудить спящих братьев и сестер, открывает дверь и скрывается в доме. Кругом тишина. Наверное, он лег. Ему долго не даст уснуть кусок кукурузной лепешки под подушкой. Но потом он все-таки уснет.
Я иду, ссутулясь, вдоль изгородей и, если где-нибудь мяукнет кошка или прокричит петух, вздрагиваю, останавливаюсь, растерянный, оглядываюсь назад и шепчу:
— Эх, Тухия, Тухия, мне бы быть на твоем месте, Тухия!..
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
ЭЗИКА
Время идет медленно, но идет. Прошло четвертое лето войны, в четвертый раз деревья сбросили листья, настала четвертая осень. Но вот и осень прошла. Небо набухло горем и злобой. И зарядили долгие, холодные дожди.
Наша армия двигалась вперед. В душе у меня росла надежда, что проклятия деда Тевдоре наконец-то обрушатся на тех, кто убил наше детство; я радовался тому, что, может быть, скоро вернется отец Гогоны. Я сам не посмел бы встретить его, поздравить его семью с таким счастьем, но про себя поздравил бы. Я не сумел оправдать надежд того далекого дня, когда они с моим отцом с тревогой смотрели на нас — на Гогопу, на меня и на Гочу. Я старался, видит бог, старался, как мог, оправдать эти надежды, но не сумел. Зато Гоча и Гогона оправдали. Как было бы хорошо, если б их отец вернулся.
А бедняга Капито, отец Тухии! Часть его досок сгнила над убежищем, часть забрал Клементий Цетерадзе за горсть кукурузы. Как было бы хорошо, если бы и дядя Капито вернулся домой!
Недавно Тухия рассказывал мне, что встретил Клементня Цетерадзе и тот бил себя в грудь и говорил, что вот скоро кончится война и, наверное, найдутся люди, которые скажут про него, про Клементия Цетерадзе, что он жил-де не так, как надо. Обязательно кто-нибудь да будет так говорить…
Тухия молча кивал головой.
— И ведь скажут, — с горечью бил себя в грудь Клементий Цетерадзе, — и ты, наверное, скажешь, но нехорошо так, нет… — А потом, оказывается, он позвал своего приемыша, обнял обоих за плечи, обошел с ними дом и подвел к сложенным у черного хода доскам:
— Хоть ты, сынок, заступись за старика. Что я, для себя, что ли, взял эти доски? Война у нас была, враг на пороге стоял, бог знает, кому могли они достаться. Твой отец с таким трудом их собирал… Я и сберег для вас, забирайте, когда хотите, хоть сегодня же.
— А как кукуруза? Как мы вернем зерно? — не то с радостью, не то с отчаянием вскричал Тухия.
— Если вернется твой отец… А нет, так мы с тобой сочтемся…
Ах, если б вернулись с войны все, вернулся бы и мой отец. Он так нужен Зазе и Татии.
Но вот Амиран…
Амиран…
Идет дождь, свистит ветер в щелях.
Амиран… Амиран…
Скоро наступит зима. Вот-вот выпадет снег. Воет ветер в голых деревьях. На дворе стужа. Холод. Лютый холод. Меня знобит, как от дурного предчувствия. «Что еще может случиться со мной?» — удивляюсь я.
«Придет извещение о гибели отца? Трудно будет примириться, но ничего неожиданного в этом нет».
Я был погружен в горькие раздумья — без конца и без начала, — когда где-то грянул выстрел и сразу за выстрелом вскрикнула женщина.
Грянул выстрел, и я вскочил, словно этот выстрел попал в меня. Вскочил и почти без памяти выбежал во двор.
— Что случилось?
— Где стреляли?
Все высыпали на улицу.
— Откуда?
— Кто стрелял?
— В чем дело?
— Эу-у-у-у, — несся рев из дома Эзики. Будто и не Эзика кричал. Это было — и не было похоже на рев задранного волком быка. Нет, ревел какой-то неведомый страшный зверь: — Ээ-у-у-у!
— Эзика!
— Амирана убили!
— Ах, несчастный!
— Бедняга Эзика!
Дикий, нечеловеческий рев метался над селом.
«Эзика, — пронзила меня мысль. — Убили Амирана…» Ветер донес вопль женщины. Но этот вопль совсем не походил на тот, первый, — крик обреченного.
Теряя силы, я прижался к плетню на проселочной дороге. Народ — плачущий, ревущий, причитающий — бежал мимо. Пробежал Фома-почтальон, заметил меня, остановился.
— Ничего не знаю, ничего не пойму, кто… откуда…
Я бессмысленно покачал головой. Со двора Эзики несся все тот же звериный рев. В глазах у меня потемнело.
«И Фома не знает».
Очнувшись, я увидел возле себя Тухию с братьями и сестрами.
— Что? — спросил я. — Что там?..
— Эу-у-у! — ревел кто-то во дворе Эзики.
— Пати! Пати!
— Пати! Пати!.. несчастная! — сливаясь с ревом, донеслись голоса.
— Пати!
— Пати!
— Пати! — закричал и я, вскочил и бросился к дому Эзики, протиснулся через толпу во дворе. Человек десять едва сдерживали обезумевшего Эзику. Я вбежал на веранду, протолкался сквозь набитую людьми комнату прямо к боковушке, откуда неслись отчаянные крики и причитания, прорвался и…
На полу у кровати в дальнем углу комнаты плавала в крови Пати, а на постели истошно кричал новорожденный. У порога боковушки валялся дробовик Гочи, старательно заряженный мною в тот вечер. Ни я, ни Гоча, ни Эзика до сегодняшнего дня ни разу не вспомнили о нем…
ЭПИЛОГ
Кончилось все.
Все кончилось.
Кончилась война, начавшаяся для меня четыре года назад с игры в чижа, — конец войны я встретил хмурым юношей. За эти годы я видел все. Видел море слез и горя, познал большую любовь и измену, стал отцом и…
Чтобы сделать добро, нужно время. У меня времени не хватило, и я невольно совершил зло.
Я невольно изменил первой чистой любви. Я стал отцом единственного
