Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза - Михаил Алексеевич Кузмин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
30-го июня. Сегодня всем домом поехали к соседу на черствые именины. Я не большая любительница таких увеселений и думала избавиться этой чаши, мечтая, как я весь долгий день проведу одна, по своей воле, лежа на кушетке с книжкой в руках, но Сергей Иванович так жалостно и умоляюще смотрел на меня, что я не решилась привести в исполнение своего желания. Может быть, это глупо, тем более, что мое самопожертвование, кажется, не было даже достаточно оценено. Ехала я с Костей в бричке без кучера, временами второй экипаж обгонял нас, и на минуту через пыльное облако я видела улыбающееся, счастливое лицо Настиного мужа и ее большую шляпу. Я не думала, что окрестности здесь так красивы. Конечно, все это слишком идиллично, но когда мы ехали вдоль опушки по крутому и зеленому берегу бурливой речки, за которой виднелись деревни, луга и холмы (может быть, курганы), впечатление было приятное. Мой спутник все время занимал меня разговорами о городе и литературе. Признаюсь, в большом количестве это – малоинтересно, и потом, у нас совсем не умеют писать, – пишут будто для курсисток и акушерок. В театре поневоле смотришь до конца, а когда так легко исполнимо желание отложить книгу в сторону, тогда не мудрено, что мне не удается дочитать ни одной современной книги. Дом старый, со старинною мебелью, но это уже понадоело. Ну, конечно, поили и кормили до отвалу, водили показывать скотные дворы и парники, ходили на «эхо» и к «поэтову заливу», ели землянику с молоком, вечером мужчины сели за карты, дамы же заболтали домашние сплетни и секреты. Я заранее знала всю программу до мелочей. Возвращалась же я с Сергеем Ивановичем. Ночь была черна как сажа; в Петербурге нельзя даже подумать, что возможна такая чернота. Но ехали мы быстро, изредка вспугивая каких-то тяжелых птиц во ржи. Сергей Иванович делился впечатлениями вечера, причем в его оживленном голосе слышалась радость. Наконец, истощивши все воспоминания, он умолк и вздохнул. Я притворилась глухой и тоже молчала, как вдруг я услышала сдавленный шопот:
– Как же, Софья Николаевна?
– Что как же?
– Как же вы думаете поступать?
– Относительно чего или кого?
– Ну, относительно ваших, то-есть, моих чувств к вам…
– Я вас не понимаю.
– Вы знаете, как я люблю вас, но вы-то, любите ли вы меня?
Я промолчала. Обождав несколько минут, он снова повторил свой вопрос. Тогда я ответила еле слышно:
– Да.
Он поцеловал мне руку, сказав: «Благодарю вас», и потом я почувствовала в темноте, как он обнял меня и крепко, но беззвучно поцеловал в щеку. Я тихонько отстранилась и сказала: «Не надо, милый». Я до последнего слова, до последней черты помню этот вечер и разговор.
Дома нас ждали: комнаты были освещены и кипел самовар. Не снимая шляпы, я весело и громко заговорила:
– Ну, Настя, нечего сказать! Твой муж всю дорогу занимал меня пересказами того, что было в гостях. Так что я все пережила дважды.
– Не совсем так. Я передавал вам все в исправленном и дополненном виде, – так же громко и весело говорил Сергей Иванович.
– Не заметила, не заметила! – шутила я, сбрасывая парусинный балахон.
Настя промолвила, сдержанно улыбаясь:
– Так было не скучно.
Я шумно ее поцеловала, и все направились к чайному столу.
1-го июля. Что мне сказать? Случилось то, что должно было случиться, то, что можно было предполагать. Но что говорить об этом? Я очень счастлива и нисколько не раскаиваюсь. Конечно, я несколько виновата перед Настей, но это – ее вина, что она не сумела удержать любовь своего мужа. Меня тревожит только то, что Костя, кажется, пронюхал кое-что. По крайней мере, его иронические взгляды и улыбки, шуточки и намеки ясно говорят, что он что-то знает и покровительственно-презрительно молчит. Наконец, я не вытерпела и, улучив удобную минуту, сказала ему:
– Послушайте, Константин Максимович, мне это надоело.
– Что именно?
– Ваше поведение.
– Какое же мое поведение?
– Вы сами знаете, какое.
Костя пожал плечами, промолвив:
– Ей Богу, я ничего не понимаю, Софья Николаевна.
– Да, именно. Потому-то я вас и прошу не торопиться слишком явно выказывать свое отношение к тому, чего вы не понимаете.
Но мы, конечно, с ним не поссорились, потому что поссориться с Костей Гамбаковым довольно трудно. В сущности, он добрый малый, но страшный болтун и вертопрах.
4-го июля. Все-таки я решила объясниться с Сергеем, чтобы он был осторожнее. Он страшно легкомыслен, как оказывается, и хочет идти напролом. Костю страшно
ругал, о жене отзывается пренебрежительно. Я ему запретила это, но в глубине была польщена. И потом, меня почти пленяет такое безрассудство.
6-го июля. Сегодня, когда мы расходились ко сну, Настя меня остановила, сказав:
– Пойдем на минуту к тебе, я должна поговорить с тобою.
– Пожалуйста, – ответила я, смутясь.
Настя вошла в комнату, стала спиною к печке и после довольно продолжительного молчания начала прямо:
– Сергей Иванович любит тебя?
– Кого? Меня? Я не знаю… Зачем ему любить меня?
– Сергей изменил мне?
– Я не знаю; спроси у него. При чем тут я?
Тогда она заговорила быстро-быстро, опустясь передо мною на колени:
– Соня, я умоляю тебя, скажи мне, он не признавался тебе, не целовал, не клялся?
Она хватала меня за колени и плакала, смотря мне прямо в глаза. Я собрала все свое мужество, гладила ее и утешала, как могла. Когда она успокоилась немного, я сказала:
– Настя, ты веришь мне?
– Да, – чуть слышно отозвалась она.
– Ну так вот, я даю тебе слово, что ничего Сергей Иванович не говорил, ни в чем не признавался, ни о чем не намекал. Я клянусь тебе, что едва только я услышу или увижу что-нибудь похожее на любовь с его стороны по отношению ко мне, я скажу тебе и уеду. А теперь спи спокойно.
– Спасибо, Соня, ты истинный друг, – сказала Настя, поднимаясь и целуя меня.
Я была как разбитая и не смыкала глаз до утра. Когда это все узнал Сергей, он пришел в страшный гнев и стал обращаться с Настей действительно возмутительно; он не говорил с ней иначе, как бранясь. Мои уговоры
