Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 2 - Джакомо Казанова

— Так это была она?

— Именно. Посланник соблаговолил раскрыть мне свои намерения в отношении этой особы. Его Превосходительство собирались поселить её в меблированные апартаменты с тем условием, чтобы она никого не принимала, а также давать пятьдесят гиней ежемесячно и ужин в те дни, когда ему будет угодно провести у неё ночь. Обо всём обеими сторонами было договорено в соответствии с принятыми дипломатическими формами, а я выторговал у матери как вознаграждение за посредничество, что получу от её дочери ночь любви после исчезновения господина Моросини. — Здесь кавалер вынул из кармана оригинал соглашения, где всё было именно так и оговорено. Потом он продолжал: — Через несколько месяцев посланник покинул Лондон. Девица, сделавшаяся свободной, нашла новых почитателей. Перечислю только троих: лорд Балтимор, лорд Гровенор и португальский посол. Сами понимаете, я потребовал исполнения касавшегося меня пункта, но мать, тётка и сама мошенница лишь рассмеялись мне в лицо. Таково теперешнее положение. Но будем терпеливы, скоро наступит и моя очередь смеяться. Я не могу упрятать в тюрьму дочку, она ещё несовершеннолетняя, однако матери придётся заплатить за неё. Вот почему вы встретили меня в этом доме.

— Благодарю за откровенность. В доказательство моего к вам доверия прошу вас передать мадам Огспурхор, что у меня приготовлено для неё сто фунтов, если она согласится отдать мне на одну ночь своё сокровище. Однако, следуя вашему совету, я ничего не заплачу вперёд.

— Хорошо, я берусь за это дело.

Засим я оставил моего жулика к обеду. Голова Гудара была истинной энциклопедией галантных приключений. Будучи невероятно деятельным, он переписывался со всеми знаменитыми иностранцами, и его можно было встретить на всех празднествах, что не мешало ему заниматься ещё и литературными трудами. Как раз в то время он заканчивал своего “Китайского шпиона”.

На следующий день с самого утра ко мне явилась Шарпийон в сопровождении некой мисс Лоране, которую она представила мне как свою близкую приятельницу.

— Я пришла, сударь, потребовать у вас объяснений: верно ли, что вы предложили моей матушке через посредство господина Гудара сто гиней за... ?

— Это чистейшая истина, мадемуазель. Может быть, вам показалось, что мало денег?

— Прошу вас, оставьте неуместные шутки. Почему, сударь, вы считаете себя вправе оскорблять меня?

— Я готов признаться во всех грехах, если вам этого хочется. Но к кому, чёрт побери, я должен был, по-вашему, обратиться? Вы же знаете, что с вами договориться невозможно.

— Сударь, я уже говорила, что вы ничего от меня не добьётесь ни силой, ни звоном золота. Единственное средство — уважение, внимательность и искренняя нежность. Вы упрекаете меня в невыполнении обещаний, но кто на самом деле нарушил своё слово? Разве вы не пытались овладеть мною, пользуясь неожиданностью, и не погнушались услугами мошенника для удовлетворения вашей животной страсти?

— Да ведь этот жулик Гудар — ваш лучший друг! Неужели вы забыли, что он познакомил вас с синьором Моросини и, к тому же, сам влюблён в вас? Есть даже доказательство — один прелюбопытный документ... И ведь вы его должница. Сначала заплатите долг, а потом называйте человека мошенником, если уж вам так хочется. Вы напрасно плачете, мадемуазель.

— Эти слёзы чисты, свидетель тому само небо. Жестокий человек, вы же знаете, я люблю вас. Какая другая женщина могла бы вынести подобное обращение!

— Если вы любите меня, почему бы не доказать свою любовь?

— И это говорите вы, третировавший меня как публичную женщину и торговавшийся с подлым сводником!

— Для вас было бы приятнее, если бы я взял на себя труд писать вам?

— Я хотела бы только одного — вашей любви или хотя бы надежды на неё. Что мне ваши деньги? Разве я когда-нибудь говорила о них? Я просила немного — чтобы вы приходили ко мне и сопровождали меня на прогулки и в театр. Для меня было бы счастьем отдать всё ради вашей любви! Неужели человек ваших достоинств может стремиться к тому, чтобы женщина отдалась ему ради денег? О, если бы я только могла, я презирала бы вас! В какие унижения и крайности повергает меня безумная любовь! Я плачу, сударь, но это первые и последние слёзы, исторгнутые у меня мужчиной.

Я был в оцепенении.

— Простите, тысячу раз простите! Я виновен, но ничто не помешает мне стереть следы ваших слёз! — Не знаю, как уж мне удалось с чувством произнести сию банальную фразу, но Шарпийон казалась взволнованной и отвечала:

— Навещайте меня каждый день в любое время, но не требуйте награды, которой я желаю сама одарить вас.

И снова я оказался в её сетях. Я был согласен на всё и как никогда хорошо понял мудрость древней истины: любить и оставаться благоразумным невозможно даже для Бога. Эта сцена дала мне также случай заметить, насколько женщины выигрывают при словесных объяснениях. Письмо, даже самое нежное, оставило бы меня бесчувственным, а все эти слова, приправленные слезами и гримасами, поразили в самое сердце. С первого же визита, во время которого я ничем не нарушил почтительного обращения, мне начало казаться, что я сделал новый шаг к победе, хотя на самом деле надо мной лишь смеялись.

В моём новом положении одно обстоятельство оставалось несомненным — за пятнадцать дней я истратил на театр, подарки и прогулки более четырёхсот гиней, не говоря уже о потерянном времени и силах, израсходованных на сентиментально-выспреннюю словесность. И вот на шестнадцатый день я решил спросить у Шарпийон в присутствии её матери, где она намеревается провести ночь — дома или же у меня.

— Мы решим это после ужина, — ответствовала старуха.

“Тем лучше, — подумал я, — по крайней мере, ужин обойдётся мне дешевле”. В конце ужина мать отвела меня в сторону и прошептала с таинственным видом: “Выйдите вместе с гостями и возвращайтесь через четверть часа, чтобы не возбуждать подозрений”. Меня тронуло столь деликатное обхождение, и оставалось лишь повиноваться. Когда я возвратился, то увидел, что в комнате Шарпийон поставлена новая кровать. “Наконец-то приближается развязка”, — подумал я, хотя последовавшее тут же требование матери и должно было открыть мне глаза.

— Не желаете ли, — заявила старая ведьма, — заплатить сто гиней?

— Фи! — воскликнула Шарпийон. Когда мы остались одни за запертой дверью, я подошёл

к красотке, чувствуя неподдельное опьянение, но она мягко отстранила меня и предложила ложиться первому. В мгновение ока я оказался под одеялом, сгорая от пожирающего меня нетерпения. Видя, как она приготавливается, я считал секунды, казавшиеся мне часами, и уже ощущал раздражение от медлительности её движений. Наконец на ней только рубашка... Свет гаснет... И никого нет. Посреди мрака я призываю её самыми нежными именами. В ответ ни звука. Только моя жалоба на непроницаемую темноту произвела действие: