Витторио-вампир - Райс Энн

– Он причинил вред самому себе, – сказал старик. – Он попался на мошенничестве. Выставил на распродажу картины, и все знают, что один из его учеников слишком многое сделал сам. Его долго пытали, но на самом деле не причинили особого вреда.

– Это ему-то не причинили вреда? Ведь он всего лишь… великолепен! – с горечью сказал я. – Ты говоришь, что его пытали? Как можно найти оправдание такой несусветной глупости, такому оскорблению, ведь это оскорбление самим Медичи.

– Помолчи, дитя мое. Он сам сознался, – сказал младший из двоих смертных. – Дело почти закончено. Если хочешь знать мое мнение, ничего себе монах, этот Фра Филиппо: если не ухлестывает за женщинами, то скандалит.

Мы подошли к Сан-Марко. Мы стояли прямо на площади, у монастырских дверей, расположенных, как и двери большинства флорентийских домов, вровень с тротуаром, как будто река Арно никогда не выходила из берегов. А ведь время от времени такое случалось. Меня переполняла радость. О, как я счастлив снова увидеть этой рай!

Но мой разум неистовствовал. Все воспоминания о демонах и об отвратительном убийстве в церкви исчезли без следа, и случилось это в тот же миг, как я с ужасом услышал, что художник, которого я ценил более всего на свете, должен быть вздернут на дыбу, словно самый обычный преступник.

– Он иногда… да, именно так… – медленно проговорил Рамиэль, – ведет себя как обычный преступник.

– Он выберется оттуда, заплатит штраф, – сказал старик. Он позвонил в колокол, призывая монахов. Тонкой, по-старчески высохшей рукой ободряюще похлопал меня по спине: – Ну же, будет тебе, перестань плакать, дитя, прекрати. Филиппо уже надоел до смерти, всем о нем все известно. Если бы в нем была хоть капля святости Фра Джованни!

Фра Джованни. Ну конечно же, под таким именем они подразумевали великого Фра Анджелико – художника, который в грядущие века пробудит благоговение в людях, и те разве что только не на коленях будут стоять перед его картинами. И именно в этом монастыре жил и творил Фра Джованни, именно здесь расписывал монашеские кельи для Козимо.

Что мог я сказать?

– Да, да, Фра Джованни, но я… я… не люблю его. – Разумеется, я любил его; я почитал и его самого, и его изумительную работу, но это чувство не шло ни в какое сравнение с моей любовью к Филиппо, к художнику, которого мне удалось лишь один раз мельком увидеть. Как можно объяснить эти странности?

Позыв к рвоте заставил меня согнуться вдвое. Я ринулся прочь от своих добрых помощников. С усилиями испустил все содержимое желудка прямо на тротуар – кровавую струю мерзости, которую скормили мне эти демоны. Я видел, как она вырывалась изо рта и струилась по улице. Ощущал зловонный смрад этой гадости и смотрел, как она растекалась в расщелинах между камнями мостовой – смесь полупереваренного вина и крови.

Вся мерзость Двора Рубинового Грааля, казалось, выплеснулась наружу в этот момент. Горестное отчаяние охватило меня, я услышал, как демоны шепчут: «лишенный разума», «презренный», и усомнился в существовании всего, что видел, всего, чем я был, всего, что открылось мне всего несколько мгновений назад.

В волшебной лесной чаще мы с отцом ехали верхом и беседовали о полотнах Филиппо. Я был студентом, юным наследником, и передо мной расстилался весь мир, а привычный с детства сердцу запах лошадей смешивался с лесными ароматами.

«Лишенный разума», «презренный», «глупец», который мог стать бессмертным…

Когда я смог разогнуться снова, то прислонился к монастырской стене. Синий цвет небес был настолько ослепительным, что я невольно прикрыл глаза, но все же блаженствовал, купаясь в тепле. В ожидании, пока угомонится мой несчастный желудок, я пристально смотрел прямо перед собой, стараясь укротить боль, причиненную солнечным светом, полюбить его снова и довериться ему.

Перед глазами, всего в футе от меня, возникло лицо Сетия, и во взгляде его я отчетливо видел выражение глубочайшего беспокойства.

– Боже милостивый, ты снова здесь, – прошептал я.

– Да, – сказал он, – я обещал тебе.

– Так ты не оставляешь меня, правда? – спросил я.

– Нет, – ответил он.

Через его плечо на меня пристально глядел Рами-эль, словно нехотя, но впервые не без интереса. Его более короткие, ничем не стянутые волосы придавали ему моложавый вид, хотя такое отличие для меня не имело особого значения.

– Нет, конечно, никоим образом, – прошептал он и впервые засмеялся.

– Делай так, как говорят тебе эти достойные люди, – сказал Рамиэль. – Позволь им проводить тебя в монастырь, затем как следует выспись, а когда проснешься, мы будем с тобой.

– Ох, но это кошмар какой-то, ужасная история, – прошептал я. – Филиппо никогда не изображал подобные ужасы.

– Мы и сами не нарисованы, – сказал Сетий. – То, что Господь предназначил для нас, мы выясним завтра – ты, Рамиэль и я. А теперь ты должен идти. Монахи уже пришли. Мы оставляем тебя на их попечение, а когда проснешься, мы встретимся вновь.

– Звучит как молитва, – прошептал я.

– О да, истинно так, – подтвердил Рамиэль.

Он поднял руку. Я увидел тень от его пяти пальцев, а затем ощутил нежное прикосновение ладони, которой он смежил мне веки.

Глава 10. Я беседую с непорочными и могущественными сыновьями Божиими

Я уснул, и глубоко, да, так оно и было, но не допоздна. Случилось так, что я оказался в смутной, удивительной стране чудес волшебных покровителей. Меня нес по монастырю Сан-Марко дюжий монах со своими помощниками.

Лучшего места для меня не нашлось бы во всей Флоренции, разве что за исключением собственного дома Козимо, – ведь это был доминиканский монастырь Сан-Марко.

Сейчас мне известно множество исключительных по красоте зданий по всей Флоренции, и притом гораздо более великолепных, но тогда, мальчиком, я не смог бы даже перечислить в уме все богатства, открывшиеся моему взору.

Но, думается, нигде не существует более сурового заточения, чем в монастыре Сан-Марко, лишь недавно обновленном скромнейшим и достойнейшим Микелоццо по повелению Козимо Старшего. Монастырь, известный своей древней и достойной почитания историей во Флоренции, лишь совсем недавно был передан доминиканцам и наделен в некотором смысле высокими полномочиями, которых не имел ни один другой монастырь.

Как было известно всей Флоренции, Козимо потратил на Сан-Марко целое состояние, возможно, для того, чтобы примирить город со своим ростовщичеством, ибо как банкир он в первую очередь оберегал собственный интерес и в первую очередь был ростовщиком, но таковыми были и мы сами, вкладывавшие свои деньги в его банк.

Как бы то ни было, Козимо, главарь нашей «шайки», наш подлинный вождь, любил эту площадь и одарил ее множеством сокровищ, но, полагаю, всему прочему предпочитал ее удивительно соразмерные новые здания.

Его хулители, его противники, те, которые не совершили ничего великого, и подозревали в неблагонадежности все то, что не пребывало в состоянии непрерывного разрушения, – так вот они говорили о нем: «Он украсил своим гербом даже уборные этих монахов».

Между прочим, его герб – щит с пятью выпуклыми ядрами, значения которых получили самые различные толкования, – но то, что враги говорили о нем, заключалось в следующем: Козимо развесил свои яйца над отхожими местами монахов.

Насколько разумнее было бы со стороны этих ненавистников указать на то, что Козимо сам часто проводил целые дни в монастыре в размышлениях и молитве и что бывший настоятель этого монастыря, большой друг и советчик Козимо Фра Антонио, стал теперь архиепископом Флоренции.

Ах, полно рассуждать о невеждах, которые и теперь, спустя пять сотен лет, все еще продолжают клеветать на Козимо.

Проходя через дверь, я думал, что же, во имя Господа, должен я сказать этим людям в Божьем доме?

Как только эта мысль внезапно всплыла в моей сонной голове и, опасаюсь, сорвалась с моего языка, я услышал смех Рамиэля, раздавшийся у меня в ушах.