Цитадель - Октавиан Стампас

Король, увидев это, без всякого преувеличения море человеческого страдания, замер, растеряно оглядываясь. Красные полотнища с белыми крестами на стенах, распятия. Свет падал на все это больничное «великолепие» из шестнадцати узких, но очень высоких окон, облюбованных голубями. Птицы добавляли обертона своего воркования к общему нестихающему гулу.

И еще, что обращало на себя внимание — сильнейшая вонь, несмотря на огромный объем «палаты» и отсутствие витражей во многих окнах. Запахи прежних больных и их болезней слежались и утрамбовались здесь, нынешние пациенты тоже пахли не амброй и сандалом. Его величество поморщился и почувствовал, что кто-то ухватил его за край ремешка, которым была подпоясана сутана. Он увидел худого, заросшего как Иоанн Креститель, человека, он тянул к своему монарху свободную руку, странно улыбаясь и обнажая осколки зубов. Понять, что ему было нужно, король не мог, в нем пробудилось брезгливое чувство, но он не знал, можно ли его проявить. Местный Вергилий уже отошел достаточно далеко. Обернувшись, он увидел, что происходит и стремительно бросился обратно.

— Чего он хочет, я ничего не понимаю, — спросил Бодуэн.

Вместо ответа монах резко наступил подошвой своей сандалии на прицепившуюся к его величеству руку. «Иоанн Креститель» заверещал и стал отползать к своему месту. Пятеро или шестеро разномастных больных, заинтересовавшихся этой сценой и даже привставших на своих лежаках, тут же стали укладываться и демонстративно отворачиваться, видимо успели освоить, что монахи в этой больнице всегда правы.

— Идемте, Ваше величество, идемте! — очень тихо, но очень настойчиво прошептал монах-госпитальер.

— Так чего он от меня хотел?

— Я объясню вам позже.

По широкому проходу между рядами лежаков, переступая через лужи мочи, стараясь не зацепиться за туловища тех, кому не нашлось места на топчане, король с провожатым пересекли залу и попали в неширокий темный коридор.

— Осторожно, Ваше величество.

Впереди оказалось несколько ступенек, потом через полтора десятка шагов еще несколько.

— Это подземелье? — недовольно спросил Бодуэн.

— Да, Ваше величество, но не слишком глубокое.

Последовало еще несколько поворотов и ступенчатых спусков, результатом этих блужданий явилась довольно большая комната, примерно, семь на семь шагов, довольно хорошо освещенная. Вдоль стен стояло несколько грубых деревянных сидений. Часть этих сидений была занята. Причем все сидевшие были в капюшонах.

Когда вошел Бодуэн IV, все остальные почти одновременно обнажили головы. Первым это сделал граф Д'Амьен, великий провизор иоаннитов. По разные стороны от него сидели влиятельнейшие палестинские владетели — маркиз Конрад Монферратский и граф Раймунд Триполитанский. У противоположной стены король увидел крепкого седого старика с пухлым лицом и суетливыми руками. Это был сам Иерусалимский патриарх Гонорий. Ради конспирации он оделся очень просто и его выдавала лишь фиолетовая мантелета. Спутник короля тоже обнажил голову и оказался еще почти молодым человеком, с холодными темными глазами и раздвоенной губой.

Граф Д'Амьен обвел взглядом всех присутствующих.

— Я прошу прощения за этот маскарад у всех высоких друзей ордена иоаннитов.

— Да, граф, — капризно сказал король и недовольно потряс рукавом своей серой одежды, — неужели это до такой степени было необходимо?

Великий провизор мягко улыбнулся.

— Это рабочее облачение братьев-госпитальеров, в нем они совершают основную часть своего подвига, обихаживая больных паломников; я попросил всех вас облачиться в него в основном для вашей личной безопасности.

Раймунд Триполитанский — квадратный, белокурый мужчина лет сорока, громко кашлянул в приставленную ко рту ладонь, она была так внушительна, что могло показаться, что рыцарь позабыл снять свою железную перчатку.

Д'Амьен продолжил:

— Я понимаю, что любой из нас, за исключением, естественно, особ духовного звания, может постоять за свою честь в открытом поединке, но дело в том, что наш нынешний враг не таков, чтобы хотеть открытого и честного боя. И я почел своей обязанностью принять свои меры.

— Говорите, граф, яснее, — сказал в ответ на это заявление Конрад Монферратский, по его длинному, темному лицу было заметно, что он чем-то недоволен.

— Одним словом, мне не хотелось бы, чтобы ищейки де Торрожа дознались, что вы все собрались в этом помещении. Попасть сюда можно только с ведома высших чинов нашего ордена. Вне зависимости от того, как и чем закончится наш разговор, я уверен, каждый пожелает сохранить этот факт в тайне. Отсюда все предосторожности. Особенно же они станут важны в том случае, если мы найдем общий язык.

Ответом говорившему было молчание. Если бы в подземелье были мухи, стало бы слышно как они жужжат.

Раймунд Триполитанский снова поднял ко рту свою свернутую трубой ладонь, но кашлять раздумал.

— Де Торрож при смерти, это знают все, даже мои поварята. Не разумнее ли нам подождать выборов нового великого магистра и, посмотрев, как он будет себя вести, решить, стоит ли нам устраивать подобные собрания.

Д'Амьен сдержано улыбнулся, улыбнулся и второй человек, тот что сопровождал короля.

— Воля ваша, граф Раймунд, но, насколько я знаю, у ордена тамплиеров, со времен его основания, сменилось не менее дюжины великих магистров, но от этого ни его жадность, ни его наглость, ни его развращенность не уменьшились, а наоборот, от года к году нарастают. Разумнее, по-моему, не терять время попусту, ибо, с каждым днем, их правая лапа все ближе к нашему горлу, а левая — к нашему карману. Причем, я имею в виду не только орден Госпиталя, а всякое горло и всякий карман в Святой земле.

— Все, что вы говорите, справедливо, — негромким голосом человека, привыкшего, чтобы его слушали внимательно, заговорил маркиз Монферратский, — и у графа Раймунда и у меня, многогрешного, немало противоречий с тамплиерами, и я был бы рад укоротить когти на их загребущих лапах. Но не хотим ли мы выдать страстно желаемое за уже почти возможное, и не собираемся ли требовать того, что потребовано быть не может? Ведь чем дальше, тем римский престол определеннее высказывается в их пользу. Клирики тамплиерских церквей так и не подчиняются патриарху Иерусалима, а сколько было составлено петиций! Над великим магистром ордена только два начальника папа и Бог.

— Над любым из здесь присутствующих начальников немного, — сказал граф Д'Амьен. — Самое неприятное было в том, что в словах итальянца все было правдой.

Маркиз между тем продолжал.

— Кроме того, ни для кого не секрет, что нищенствующие братья хранят в своих подвалах такие сундуки, что в сравнении с ними все наши, даже объединенные — ничто.

Граф Д'Амьен поднял руку успокаивающим жестом.

— И это верно, маркиз. Видите, я не спешу вам возражать. Я хочу лишь сказать вам, что при определенных обстоятельствах их сундуки могут превратиться в камни на шее ордена храмовников.

— Изволите говорить загадками? — недовольно буркнул патриарх.

— Нет, нет, ваше святейшество. Все, что в моих словах кажется загадочным, рано или поздно откроется. Ведь не для того я пригласил сюда самых влиятельных людей Святой земли, чтобы играть с ними в прятки. Для начала я предлагаю всем желающим поразмышлять над тем, почему римский капитул, вернее сказать, первосвященники оного, неуклонно и неизменно благоволят ордену храмовников. Ведь не только потому, что они богаче других, что в том капитулу? Ведь Храм, насколько нам известно, все равно с ними не делится.

— Вы задели слишком важный момент, граф, — веско сказал король, — негоже и далее держать нас в неопределенности. Договаривайте.

Граф Д'Амьен бросил в сторону его величества недовольный взгляд. За время общения с Бодуэном IV он привык к тому, что тот, по большей части, помалкивает и не смеет брать начальственного тона, равно как и патриарх Гонорий, который, если принимать во внимание абстрактную иерархическую шкалу, мог считаться стоящим выше великого провизора. Глава ордена иоаннитов привык лидировать, и эта его привычка была основана на ощущении огромной силы своей организации. Госпитальеры уступали в богатстве и влияний только храмовникам, и было бы логично, чтобы именно они возглавили борьбу с ними. Д'Амьену хотелось, чтобы его потенциальные союзники понимали реальную расстановку сил.

Глядя в глаза его величеству, великий провизор сказал:

— Я, к сожалению, не в силах окончательно рассеять неопределенность в этом вопросе. По моему мнению у храмовников издавна имеется на вооружении некая тайна, сведения или реликвия, заставляющая папский престол вести себя подобным образом.

Конрад Монферратский поморщился.

— Вы всегда отличались богатым воображением, граф. Посудите сами, могла ли в таком вертепе, как римская курия, некая могущественная тайна сохраняться в неприкосновенности более менее длительное время?