Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник] - Ноэль Шатле

— А если нам прикончить это печенье? — предложила та, что с сегодняшнего дня перестала обращаться к дочке свысока.

Ну до чего же приятно слышать это «нам», уж куда приятнее, чем телефонный звонок, который помешал принять это лестное, такое симпатичное и подразумевающее полное равенство предложение!

Селина взяла трубку.

И сразу же — едва взглянув на лицо матери — Матильда поняла, что это Он. Да и мамин голос сразу напомнил ей о прошлогодних хлопающих дверях.

— Да, все отлично!.. Дом чудесный!.. Погода замечательная!.. Устроились просто роскошно!..

Дифирамбы сыпались дождем, нет — как пощечины, как удары… Нет, каждый был — будто подножка… Лишь бы только Он не услышал, лишь бы только Ему не пришло в голову, будто ничего хорошего не выйдет из этих каникул, раз Его нет с ними!

Матильда-то, со своей стороны, находила, что с Ним было бы нисколько не хуже, чем без Него, но она умела, если надо, быть скромной и сдержанной.

— Хочешь поговорить со своей дочерью?

Ну вот — именно так у них принято заканчивать разговор! Все! Занавес опускается. Но — никаких аплодисментов.

Матильда хватает трубку. Она взахлеб рассказывает о кроватях для принцесс, о качелях, о горячих абрикосах, об этом кресле — таком забавном. И еще об обещанных козах и сделанном из их молока сыре…

А когда она говорит о большом флаконе лавандовой воды, то краем глаза проверяет, слушает ли Селина (никогда не знаешь наперед, как будет, лучше все-таки запастись свидетелем!). И, прежде чем положить трубку, не спрашивает Его, собирается ли Он к ним поскорее приехать, и только думает об этом так сильно, что, наверное, Он все равно слышит — на том конце провода, откуда доносится Его голос…

После звонка рот Селины снова стал печальным — уголки губ съехали вниз.

Пришлось немедленно достать вожделенное печенье и продолжить приятнейший полдник, усевшись по-турецки между раздвинутыми коленями матери и склоняя голову то к одному, то к другому — ох, какие они одинаковые, какие идеально округлые… Сначала надо, как всегда, обкусать все четыре угла этого печенья — ощущение, будто его нарочно делают такой формы. Сосредоточенно обкусывая третий по счету, Матильда вдруг поняла, что совсем забыла рассказать Ему о подсолнухах.

А может, не забыла, может, на самом деле ей просто не хотелось?

Головокружение при встрече с такой красотой, волнующий язык цветов — такое разве выразишь словами, да и зачем? Особенно — говоря с мужчиной, даже с тем, который в один прекрасный день зачал ее, Матильду, может быть, именно для того, чтобы в другой прекрасный день она смогла все это узнать, увидеть, почувствовать…

Мама, возвышавшаяся над нею, точно так же обкусывала печенье, они хрустели, как две мышки-грызуньи.

— Ой, мам, а ты тоже начинаешь с уголков?

— А с чего же? Конечно!

Отлично, вот еще одна ситуация, в которой девочка и женщина — почти одно и то же!

За окнами надрывались радостным стрекотом цикады, им было совершенно наплевать на телефонный звонок, а здесь, в комнате, вдруг стало прохладно, и холод шел уже не только от плиток пола и закрытых ставней.

Матильде было всегда очень трудно победить озноб, который охватывал маму, когда в их жизнь врывался этот отец-сквозняк. Никакие шерстяные кофточки, никакие шали тут не помогут.

В такие моменты Матильда давала себе слово меньше капризничать и дуться, она верила, что это помогло бы, и это было бы вроде жертвы, потому что на самом деле ей нравилось и дуться, и капризничать, и хмурить брови, особенно без всякой причины, — ведь если есть причина, это уже не каприз, это нормальное недовольство, ничего тут нет общего. Нет, пожалуй, сейчас она не станет — ладно, найдутся другие поводы для капризов, тогда и станет губы надувать и брови хмурить. Хотя, с другой стороны, — если она не станет дуться и капризничать просто так сейчас, пока еще маленькая, то после уже никогда себе такого не позволишь. М-м-м, все-таки иногда выгодно быть маленькой, куда лучше, чем взрослой…

Как было бы приятно вот сию минуточку закапризничать, обкусывая печенье с четырех углов, что-то в этом есть, но сейчас нельзя, сейчас надо — и побыстрее — сменить тему.

— Мам, а если нам сходить на ферму — посмотреть коз, а, мам, скажи! Скажи, ма-а-м!

В ответ — молчание. Колени Селины вдруг показались Матильде твердыми, как камни, какими-то безжизненными, будто им уже ничего не надо на этом свете.

— Ма-а-м, ну, ма-а-м, скажи, мы пойдем на ферму? — настаивала Матильда, она славилась умением добиться своего, и ее упрямая настойчивость считалась в семье одним из главных талантов малышки, своего рода даром Божьим, который со временем совершенствовался, становился как бы тоньше и изысканнее в зависимости от обстоятельств.

Но сейчас совсем не то, сейчас упрямство было — как вызов «скорой помощи». Оно было — спасательный круг, который можно, нужно бросить маме, чтобы она не затерялась, не уплыла на лодке бедствия по этому морю горечи.

— Да… Да… Пойдем… Отличная идея…

Спасительница спрыгнула на пол — рот ее был еще полон печеньем, последним, правда, — и стащила Селину с дивана, хохоча, как сумасшедшая… Слава Богу, кораблекрушения удалось избежать!

Потом Матильда решила переодеться. Ей захотелось пойти на прогулку в новом платье, купленном перед самым отъездом: в желтый горошек и с рукавами-фонариками.

Мама сказала, что, на ее взгляд, переодеваться ради похода на ферму — это вообще-то слишком, но спорить не стала. В таких вопросах с ней обычно можно было договориться, наверное, потому что у самой Селины хватало причуд, когда речь заходила об одежде…

— Прелесть что такое! — оценила она, увидев дочку, разряженную в пух и прах. — Пойдем нижней дорогой или верхней?

— А это что — «верхняя дорога»?

— Мимо подсолнухов. Там вдоль края поля идет тропинка, которая выводит прямо на ферму.

— Да конечно же, конечно же, по верхней!!!

Мать и дочь переглянулись, улыбнулись друг другу. Заговорщицы. Сообщницы.

По дороге им встретились еще сюрпризы — будто добавка к утренним. Например, вот эта маленькая собачья конура с древней проржавевшей цепью… Матильда все время думала о том, ждут ли ее подсолнухи и захотят ли они и сейчас говорить с ней.

Ответ последовал сразу — стоило только за ограду выйти: цветы, все цветы от нее отвернулись! Теперь они смотрели куда-то в дальнюю точку на горизонте. Ну как же так? Ни один не сделает ей никакого знака? Даже простого привета не пошлет? Девочка растерялась, смутилась, почти жалела, что так вырядилась: ей-то казалось, что платье в желтый горошек должно облегчить переговоры с цветами, но переговоры, она прекрасно это понимала, почему-то сорвались окончательно.

Матильда никогда не настаивала на своем, если чувствовала себя безнадежно обманутой. Она умела победить свое разочарование, не высказывать претензий в случае бесспорного поражения. При таком положении дел она всегда сохраняла чувство собственного достоинства и даже прибавляла к нему некоторую надменность…

Не сказав ни слова, девочка взяла мать за руку и повела к спуску на нижнюю дорогу — через виноградники, может, хоть они пообещают, что все будет хорошо, — вниз, вниз, подальше от этих непостоянных подсолнухов!

Но перед тем как совсем уйти отсюда, Матильда бросила последний взгляд на желтые горошки, на оборочки на рукавах, на так волшебно колышущуюся чуть ниже коленок юбку, на белоснежные туфельки… И Селина заметила этот взгляд.

— Какая же ты у меня красавица, детка! Ты вся — прямо как солнышко светишься!

Это солнышко, сияя лучами, торжественно явилось на ферму, а другое тем временем скрылось за холмами…

~~~

Нужно сильно напрячь рассудок, чтобы согласиться с тем, будто девочка, которой только-только исполнилось шесть лет, не имеющая почти никакого прошлого, способна испытать то, что называют дежа-вю: момент, когда всплывает ложное воспоминание о вроде бы виденном, о вроде бы пережитом когда-то. Однако Матильда могла бы поклясться, что видела эту ферму. Она узнала ее. Ферма когда-то запечатлелась в ее памяти.

Но нужно еще сильнее напрячь безрассудство (у кого его нет?), чтобы согласиться с тем, что раз Матильде ферма знакома, раз она ее узнала, то только потому, что они еще встретятся. Потому что эта ферма уже запечатлелась в ее будущем.

У девочки пока не находилось слов, чтобы выразить, назвать по имени эту странность. Потом, когда-нибудь, она скажет, что у нее было предчувствие…

А сейчас, войдя на молочную ферму, она просто поприветствовала хозяев — мадам Фужероль и месье Фужероля — легким реверансом: платье в желтый горошек обязывало поступить именно так. Их, этих хозяев, она тоже мгновенно узнала: его, не выпускавшего изо рта давно погасшей трубки, человека с милым лукавством в глазах, чуть похожего на жениха Бабули — Феликса, только тот постарше, конечно — и ее, немножко хмурую и неприветливую, но понятно же, почему, какой еще тут быть, если кругом дел выше крыши, ее — с этими покрасневшими руками в цыпках, пускай хмурую, но всегда готовую прийти на помощь, оказать услугу — хоть людям, хоть животным, даже если с виду она обращается с ними слишком сурово, иногда и грубовато.